Железный Густав

И все же Отто, урвав минуту, нет-нет да и прислушивался с порога конюший к тому, что творится в подвале. Оттуда не доносилось ни звука, но это отнюдь не означало, будто Эрих покорился отцу. Что Эрих покорится, было так же трудно ожидать, как то, что отец смягчится. Тяжело вздохнув, возвращался Отто к своей работе. Он замечал, что и Рабаузе чаще обычного выглядывает в дверь конюшни, и только отец делал вид, будто ничего не случилось.

Не раньше чем стали возвращаться ночные извозчики, вышел Хакендаль во двор. Как и всегда, он сам беседовал с каждым, сам проверял показания счетчика, сам забирал и записывал выручку. В эту ночь она была особенно велика, седок так и валил. Пролетки не застаивались на стоянках. Хакендаль принял в кассу кучу денег и приободрился: что ни говори, а не все еще потеряно, дела идут!

Он велел Рабаузе засыпать ночным коням лишнюю порцию овса и спросил старика извозчика:

— Куда тебя нынче носило, Виллем?

— В городе невесть что творится, — отвечал извозчик. — Только и разговору, что про убийство эрцгерцога. Меня три раза гоняли к Шерлю, где вывешивают телеграммы. Убийцу-то поймали, господин Хакендаль, он из этих скубентов, только имя я запамятовал. Тут же, говорят, выпил яду, да его, вишь, вывернуло наизнанку…

— Так, значит, студент, — протянул Железный Густав. — И из-за такого дерьма люди ночью покою не знают! Ему бы задницу расколошматить, да так, чтобы кровь фонтаном, вот что ему надо! Сразу казнить, он и не почувствует, его надо сперва хорошенько помучить! Да что там, нынче и наказывать как следует не умеют.

Старик извозчик оторвался от своей работы, — он чистил синие суконные подушки для дневной смены.

— Вы думаете, господин Хакендаль? А мне сдается, вот уж чего на свете хватает. Да и все у нас делается черёз крик, по команде, а ведь человек не машина, он тоже в некотором роде живое дыхание, со всякими чувствами…

Однако старый Вильгельм выбрал неудачное время для своих рассуждений; в эту самую минуту во двор вкатил его коллега Пипграс; несмотря на ясное летнее утро, верх его пролетки был поднят, а фартук натянут до отказа, словно на улице ливмя лил дождь. Но тут не в дожде было дело…

— Вот, господин Хакендаль, — начал Пипграс, спустив ноги с козел на высокое колесо пролетки, и, пыхтя, сдвинул с шишковатого лба свой лаковый цилиндр с номером. — Тпрру, не балуй, Оттилия! Этой стерве лишь бы до жратвы добраться. Вот, господин Хакендаль, судите сами, что мне оставалось делать? Часу в нервом ночи садится ко мне эта пара, — езжай, говорит он, мимо Лертерского вокзала до Тиргартена, а там все прямо, покамест я не постучу. А мне и невдогад, что он с мухой, только замечаю, седок не стучит и не стучит. А я все еду и еду и нет-нет да и спрошу — не хватит ли? И ничего, никакого ответа, а когда я наконец придержал лошадь, смотрю, оба дрыхнут, да как дрыхнут, сердечные! Хоть тряси его, хоть на ухо кричи, он только бормочет что-то не разбери-поймешь, не добьешься, где у него и дом-то.

— Вечно у тебя такие истории, — взъелся на него Хакендаль. — Немедленно разбуди, рассчитайся, да гони их с моего двора!

И он отступил в сторону.

— Эх, господин Хакендаль, — с упреком возразил извозчик. — И как у вас сердца хватает? Ведь это же дети, невинные дети, на них поглядеть — душа радуется, что у отца, что у матери… Ведь это та самая любовь, про какую в песенниках пишут…

Продолжая приговаривать своим дребезжащим голосом, Пипграс не спеша опустил верх пролетки и отстегнул кожаный фартук…

Собралось уже множество зрителей. Ночные извозчики, уставшие после дежурства, и выспавшиеся за ночь дневные извозчики. Отто и Рабаузе тоже не отказали себе в удовольствии поглядеть на представление. (Старик Пипграс и правда частенько выкидывал такие номера.) Женщины в доме и те учуяли, что во дворе что-то происходит, и снова выглядывали из окон вместе с тринадцатилетним Малышом.

Им представилось в самом деле трогательное зрелище, приятно было смотреть на спящую пару. Если оба и были навеселе, садясь в пролетку, то сейчас они спали совсем как дети. Ее головка, как и полагается, покоилась у него на груди, и оба крепко держались за руки, словно даже и дебрях сна и в чаще сновидений боялись заблудиться и потерять друг друга.

Зрители молча наблюдали прелестную картину. Дав им время наглядеться, Пипграс сказал примирительно:

— Ну как, господин Хакендаль, кажись, я не соврал? Сердце радуется, как подумаешь, что есть еще такое в имперской столице Берлине, где шлюхи на Фридрихштрассе наступают друг дружке на пятки! Ну, да в Берлине чего только нет…

Кто скажет, какие мысли и чувства пробудил у старого Хакендаля вид юной пары? Ведь и он был когда-то молод, и он видел, что то была еще детская любовь, легкое, бестревожное чувство…

Зря только Пипграс прошелся насчет шлюх, которые на Фридрихштрассе наступают друг дружке на пятки, — Хакендалю, возможно, вспомнилась дочь, что тайком шляется в кафе, пользующееся дурной славой, а также сын, от которого этим утром разило гнуснейшими духами. Одним прыжком подскочил он к пролетке, тряхнул спящего за плечо, да как заорет: