Железный Густав

Все приглашенные, естественно, догадывались, что им предстоит. Но большинство не воспринимало это трагически. До сих пор работы хватало, почти никто из собравшихся еще не знал, что такое безработица.

— Мне эта лавочка давно осточертела…

— Плевать я хотел! Я всегда могу устроиться, как корреспондент с иностранными языками…

— Они еще наплачутся без меня…

— Следующий!

Но когда Гейнц Хакендаль вошел в кабинет начальника, он увидел там нечто другое: перед начальником стоял старик, с плешью во всю голову, и начальник наливал ему из графина воду.

— Успокойтесь же, господин Тюммель! Да вы, с вашими способностями, завтра же получите работу…

— О, что мне делать? Что мне делать? Ни один банк не берет на службу людей моего возраста. И пособие по безработице тоже обесценено — какой от него толк!

— Прошу вас, убедительно прошу, господин Тюммель, успокойтесь, ведь в приемной еще восемьдесят человек! Если с каждым так возиться…

— Тридцать пять лет я здесь проработал, а теперь вы гоните меня на улицу!

— Ну какая там улица! Да с вашим опытом и знаниями… И при чем тут мы?.. Ведь это же не мы, просто время такое тяжелое, не мы же его устроили…

— Миллионы я заработал для банка, и вот… Но таковы капиталисты…

— Прошу вас, господин Тюммель, убедительно прошу! И давайте без политики, у меня в самом деле нет времени. Пожалуйста, фрейлейн, проводите господина Тюммеля в его кабинет. Господин Хакендаль, вам, разумеется, известно, о чем идет речь… Мы вынуждены сократиться… Крайне сожалеем… ваши заслуги… при более благоприятной конъюнктуре возможно вторичное зачисление…

Начальник личного стола бубнил, как заведенная машина. Он повторял это сегодня уже в пятидесятый раз. И, наконец, с непререкаемой авторитарностью юриста:

— Вы увольняетесь с первого июля. Вам предоставляется возможность немедленно получить расчет по тридцатое июня включительно, с правом уже сейчас покинуть свое рабочее место…

— Стало быть, завтра можно не приходить?

— Разумеется! Как видите, мы всячески идем вам навстречу. Но вот эти господа, наши старейшие служащие, ничего не хотят понимать. Слышали, как он заладил: тридцать пять лет службы… А что он тридцать пять лет пользовался всеми преимуществами этой службы, об этом он забывает! Пожалуйста, подпишитесь вот здесь, что вы предупреждены об увольнении!

— А сможет он устроиться на работу?

— Да бог с вами! Этакий старый пень! Я еще в позапрошлом году перевел его в другое помещение, в точности такое же, только тремя комнатами дальше — та же кубатура и так же обставлена, — так, поверите ли, он закатил мне истерику! Он, видите ли, стосковался по старой комнате! Слыхали вы что-нибудь подобное? Тоска по родной канцелярии! Нет, Тюммель конченый человек! Удалось вам выпроводить его, фрейлейн Шнейдер? Ну так давайте следующего! До свидания, простите, всего хорошего, господин Хакендаль!

Гейнц направился к себе в контору. Итак, его ждут трехмесячные каникулы. Ничего подобного у него еще в жизни не было. То-то обрадуется Ирма! Можно куда-нибудь поехать, ведь у них есть деньги! На Хиддензее? К Тутти? Вот здорово! Сколько Хорошего принесла рентная марка!

Проходя по коридору, он увидел открытую дверь в кабинет. Окруженный участливыми коллегами, в комнате сидел господин Тюммель. Он закрыл лицо руками и безостановочно повторял, рыдая:

— Никогда уж у меня не будет работы! Никогда!

Бедняга, он и правда больше не получит работы. Как плохо состариться! Тосковать по родной канцелярии! И как хорошо быть молодым! У него, у Гейнца, всегда будет работа, и даже больше, чем нужно!

Гейнц собирает вещи. Прощается с коллегами. А потом идет к кассиру и тот без разговоров выдает ему трехмесячное жалованье. Пятьсот золотых марок. Гейнц никогда еще не держал в руках столько лично им заработанных денег. Это вселило в него дух предприимчивости. На обратном пути он задерживается у магазина электроприборов, долго изучает витрину и что-то бормочет, считает про себя…

Наконец он входит в магазин. Он вступает в продолжительный разговор с продавцом: то и дело звучат слова, которые доселе он разве только видел напечатанными на бумаге. И, наконец, ему заворачивают немного зеленой проволоки и коричневых шнуров, дощечку, на которой смонтированы какие-то странные штучки, и все это стоит бешеных денег…

Из магазина Гейнц уходит с нечистой совестью. Теперь, когда все куплено, его обуревают сомнения. Что скажет Ирма? Не такое у них положение, чтобы выбрасывать пятьдесят с лишним марок на какую-то игрушку… «Но какая же это игрушка! — мысленно возражает он выговаривающей ему Ирме. — Это — великое дело…»

И вот он приходит домой. Ему не терпится услышать, что скажет Ирма, вернее, он ее слегка побаивается: бурная погода, ознаменовавшая их вступление в брак, по-прежнему им верна. Они много ссорятся, хотя и беззлобно.

Но Ирма ничего ему не говорит, потому что Ирмы дома нет. Должно быть, она у матери… Ведь он пришел домой часа на два раньше, так что все в порядке, но было бы куда приятнее выложить ей все сразу. Вечно она торчит у матери…