Железный король. Узница Шато-Гайара. Яд и корона

– Так-так… но если недуг щадит их тело, то бросается в голову. Да и дети их умирают в младенческом возрасте… Нет, пожалуй, нечего мне торопиться всходить на папский престол…

– Но если вы станете папой, ваше высокопреосвященство, – произнес Бувилль, стараясь навести беседу на желаемый предмет, – возможно добиться расторжения брака… до лета?

– Расторгнуть брак легче, чем найти голоса, которые я потерял не по моей вине, – с горечью отозвался Жак Дюэз.

Беседа снова зашла в тупик. Бувилль заметил своих людей на краю поля и от души пожалел, что не может позвать себе на подмогу Гуччо или хотя бы синьора Боккаччо, который, по всей видимости, человек бывалый. Туман мало-помалу рассеялся. От долгого стояния у Бувилля заныли ноги, три плаща, надетые один на другой, пригибали его к земле. Он машинально присел на ограду, сложенную из плоских камней, и устало спросил:

– Короче, ваше высокопреосвященство, какова ситуация на сегодняшний день?

– Ситуация? – переспросил кардинал.

– Ну да, я хотел сказать, в каком положении находится конклав?

– Конклав? Да его вообще не существует. Кардинал Альбано…

– Вы имеете в виду мессира Арно д’Ок, бывшего епископа Пуатье?

– Именно так.

– Я его хорошо знаю: в прошлом году он приезжал в Париж как папский легат, дабы осудить Великого магистра ордена тамплиеров.

– Именно его. Поскольку он после смерти папы до избрания его преемника управляет делами Римской курии, ему бы следовало собрать нас; а он этого всячески избегает с тех пор, как мессир де Мариньи запретил ему действовать.

– Конечно, но…

Тут только Бувилль отдал себе отчет, что он сидит, в то время как прелат стоит, поэтому он вскочил как ужаленный и извинился перед собеседником.

– Ничего, ничего, мессир, сидите, пожалуйста, – сказал Дюэз, усаживая Бувилля чуть ли не силой на прежнее место.

И сам юношески гибким движением опустился рядом с Бувиллем на ограду.

– Если конклав наконец соберется, – начал Бувилль, – к чему он придет?

– Ни к чему. Это ясно само собой.

Само собой ясно это было лишь для Дюэза, который в качестве ближайшего кандидата на папский престол по десять раз на дню считал и пересчитывал голоса; но отнюдь не столь ясно для Бувилля, который с трудом следил за речью кардинала, монотонной, как увещевания исповедника.

– Папа должен быть избран двумя третями голосов. Нас здесь на конклаве присутствует двадцать три человека: пятнадцать французов и восемь итальянцев. Из этих восьмерых пятеро за кардинала Каэтани, племянника Бонифация… Они непримиримы. Никогда они не согласятся нас поддерживать. Они мечтают отомстить за Бонифация, ненавидят французский царствующий дом и всех, кто прямо или через папу Климента, моего глубокочтимого благодетеля, служил Франции.

– Ну а трое других?

– …ненавидят Каэтани; из них двое – Колонна и один – Орсини. Семейные склоки… Ни один из этих троих не имеет достаточного авторитета, чтобы рассчитывать на папскую тиару, и в той мере, в какой я мешаю избранию Каэтани, они согласны отдать свои голоса за меня… Но они тут же отступятся, если им пообещают перенести Святой престол в Рим – это единственное, что может их примирить, хотя вслед за тем они все равно перережут друг друга.

– А пятнадцать французов?

– Ах, если бы французы голосовали дружно, у вас уже давным-давно был бы папа! Но из них за меня отдадут голоса только шестеро, я имею в виду тех, к которым через мое посредство благоволит король Неаполя.

– Шесть французов и три итальянца, итого девять, – подсчитал Бувилль.

– Именно так, мессир… Итого будет девять, а нам требуется шестнадцать. Учтите, что и девяти остальных французов также недостаточно для избрания папы, намеченного Мариньи.

– Итак, вам нужно получить еще семь голосов. Не считаете ли вы, что можно приобрести их за деньги? Я могу предоставить в ваше распоряжение известную сумму. Во что обойдется кардинал? Как по-вашему?

Бувиллю казалось, что он ведет дело с исключительной ловкостью, но, к величайшему удивлению, Дюэз отнесся к этому предложению более чем хладнокровно.

– Не думаю, что французские кардиналы, чьих голосов нам недостает, будут чувствительны к подобным аргументам. И вовсе не потому, что главная их добродетель – честность, или потому, что они ведут суровую жизнь; но страх, который внушает им мессир де Мариньи, заставляет их в данный момент пренебрегать всеми земными благами. Итальянцы более алчны, но разум их ослеплен ненавистью.

– Итак, дело упирается в Мариньи, вернее, все объясняется его властью над девятью французскими кардиналами? – осведомился Бувилль.

– Сегодня все зависит именно от этого, мессир. Завтра может найтись другая причина. Сколько золота вы собираетесь мне вручить?

Бувилль прищурил глаза:

– Но ведь вы сами, ваше высокопреосвященство, только что сказали, что золотом здесь ничему не поможешь?