Железный король. Узница Шато-Гайара

Первые строчки грамоты: «Повелеваю всем моим бальи…» – повергли его в еще большую тревогу. Какими такими полномочиями наделен сей юный ломбардец? Явился ли он с целью ревизии, дознаний? В свое время Филипп Красивый рассылал по провинциям тайных соглядатаев, которые, для видимости занимаясь каким-нибудь вовсе невинным делом, под рукой составляли донесения, а там, глядишь, чья-нибудь голова валилась с плеч, навсегда захлопывались за человеком тюремные ворота…

– А-а, мессир Портфрюи! Первым долгом хочу поставить вас в известность, – начал Гуччо, – что я не довел до сведения вышестоящих лиц дело о наследстве семейства Крессэ, благодаря каковому в прошлом году имел счастье познакомиться с вами. Я полагал, что тут произошла ошибка. Надеюсь, это вас успокоит?

Нечего сказать, успокоил Гуччо беднягу прево! Да ведь эти слова прямо означали: «Помните, что я поймал вас за руку в момент совершения злоупотребления и при первом же случае, буде на то мое желание, могу вывести вас на чистую воду».

Круглое, лунообразное лицо Портфрюи заметно побледнело, и только его знаменитая бородавка на лбу по-прежнему напоминала цветом перезрелую клубнику. Белки его маленьких глаз отливали желтизной. Должно быть, у него печень была не в порядке.

– Я вам очень признателен, мессир Бальони, за ваше доброе обо мне мнение, – пробормотал он. – И впрямь вышла ошибка. Впрочем, я велел подчистить счет.

– Стало быть, счет нуждался в подчистке? – ехидно спросил Гуччо.

Тут только Портфрюи понял, какую сморозил глупость, и притом опасную глупость. Положительно, этот юный ломбардец всякий раз сбивал его с толку.

– А я как раз собирался отобедать, – сказал он, желая поскорее переменить тему разговора. – Надеюсь, вы окажете мне честь разделить со мной трапезу…

Он явно заискивал перед гостем. Чувство достоинства требовало, чтобы Гуччо отказался от предложения. Но хитрость подсказывала, что нужно согласиться: нигде так не открывает себя человек, как за столом. К тому же у Гуччо с утра во рту маковой росинки не было, а путь он проделал немалый. Поэтому юный ломбардец, отбывший из Нофля с твердым намерением уложить на месте негодяя прево, очутился с ним за столом, в удобном кресле, и если он вытащил из ножен свой кинжал, то лишь затем, чтобы отрезать себе добрый кусок молочного поросенка, в меру поджаренного и плававшего в золотистой, аппетитной подливе.

Обжорство прево, окруженного голодающими, казалось поистине чудовищным. «Подумать только, только подумать, – твердил про себя Гуччо, – я приехал сюда с целью накормить Мари, а вместо того сижу с этим Портфрюи и уплетаю за обе щеки!» Каждый глоток лишь усиливал ненависть гостя к хозяину, а тот, надеясь окончательно ублаготворить Гуччо, приказал подавать самые изысканные кушанья и самые редкие вина. Прихлебывая из стакана, Гуччо мстительно думал: «Ты, боров несчастный, за все мне заплатишь! Будь спокоен, вздернут тебя при моем содействии на виселицу». Никогда еще трапеза, во время которой гость вкушал пищу с отменным аппетитом, не сулила радушному хозяину столь многих бед. Гуччо при каждом удобном и неудобном случае старался поставить Портфрюи в неловкое положение.

– Я слышал, что вы, мэтр Портфрюи, приобрели соколов? – вдруг в упор спросил он. – Значит, вы имеете право охотиться наравне с сеньорами?

Прево чуть было не поперхнулся вином.

– Я езжу на охоту с местными сеньорами, когда они изволят меня пригласить, – живо ответил он.

И, желая вновь перевести разговор на менее скользкую тему, он сказал, лишь бы что-нибудь сказать:

– Если не ошибаюсь, вы много путешествовали?

– И впрямь много, – небрежно отозвался Гуччо. – Я ездил в Италию, где у меня были кое-какие дела от нашего государя к королеве Неаполитанской.

Портфрюи вспомнил, что, когда он встретил Гуччо впервые, тот только что вернулся из Англии, куда тоже ездил с поручением к английской королеве. Видимо, этого юношу не случайно отряжали к королевам: должно быть, человек влиятельный. К тому же какими-то непонятными путями ухитряется узнавать такие вещи, о которых тебе предпочтительнее молчать…

– Мэтр Портфрюи, служащие отделения моего дяди в Нофле живут в крайней нищете. Они совсем расхворались от голода и уверяют, что ничего купить нельзя, – вдруг брякнул Гуччо. (И прево понял, что именно это и привело гостя к нему.) – Как вы объясните то обстоятельство, что в крае, разоренном голодом, вы собираете у жителей налог натурой и лишаете людей последнего куска хлеба?

– Эх, мессир Бальони, вы подняли не только чрезвычайно важный, но и чрезвычайно грустный для меня вопрос, уж поверьте на слово. Но я обязан выполнять распоряжения, идущие из Парижа. Мне, как и прочим здешним прево, предписано каждую неделю посылать в столицу три воза с припасами, ибо мессир де Мариньи боится народных волнений и хочет держать город в руках. И, как всегда, страдает деревня.

– А когда ваши пристава нагружают три воза, они берут у жителей столько, чтобы хватило еще и на четвертый, и этот четвертый вы оставляете себе?