Железный марш

Он стоял в самом углу возле алтаря, перед образом Казанской Божьей Матери. Обыкновенный старый человек, в обыкновенном скромном костюме. Такой же скромный и незаметный. И только неуловимая манера держаться и лицо выдавали в нем приезжего, горожанина.

Вокруг теснилась плотная толпа народа. Было жарко. Сухо потрескивали свечи. Слышались кашель и праздное шушуканье. Верующие, тоже в основном старики, встали, как и он, поближе к алтарю. Остальные зашли просто из любопытства — поглядеть на новую церковь.

А церковь действительно была хороша. Небольшая. Стройная. Ладная. С пятью позолоченными главками и шатровой звонницей. Расписанная лучшими столичными художниками. Загляденье, а не церковь. И построил ее он. Как уже несколько таких же деревенских церквей в самых нищих приходах. Построил не ради небесного блаженства, в которое не особенно верил. Не за благосклонность местных батюшек или сиятельных архиереев. Просто, как говорится, по велению души.

— Пресвятая Богородица, спаси-и нас…

Хор был плохонький. Несколько сгорбленных деревенских бабулек дрожащими голосами тоненько и нестройно вытягивали канон. А ему все равно слышалось ангельское пение.

Служба тянулась невыносимо долго. Сначала было освящение церкви. Потом торжественная литургия. Молебен во здравие и за упокой. Акафисты святым… В славословиях бесконечно повторявшейся ектеньи всякий раз особо поминали «создателей и благодетелей храма сего». И никто, кроме деревенского батюшки, не знал, кто был этим неназванным благодетелем. Таково было его условие. Всегда и везде.

Потом была такая же долгая трапеза в построенном по соседству с храмом уютном кирпичном домике для причта. Пожилой растроганный батюшка, из тех, что до конца дней своих безнадежно застревают в одном захудалом приходе, буквально не отходил от него: все ухаживал, не знал, как угодить. А ему от этой неуместной заботы и внимания было неловко и грустно. Грустно еще и потому, что никак не удавалось ему отыскать такого человека, с которым можно было наконец поговорить по душам — о самом главном, о сокровенном. А простоватый деревенский батюшка, который, по его собственному признанию, «академиев не кончал», для этой роли явно не годился…

Встретить такого человека ему хотелось давно, очень давно. С тех пор как он с горечью осознал непосильное свое одиночество. Но где искать его, Господи, с каким фонарем? Вдобавок уже немало лет он ни единому человеку не верил. Не мог верить. Разучился. Все без исключения люди казались ему лживыми, пустыми, суетными. Отвращало и животное их корыстолюбие… И также давно мечтал он съездить к знаменитым печерским старцам, среди которых, по слухам, встречались еще истинные святые подвижники. Сколько раз собирался — а все дела не пускали…

По окончании торжества он решил незаметно уехать. Но отец Николай, едва ли не со слезами на глазах, уговорил его остаться на ночь. И он остался. Хотелось побыть одному. Хотелось тишины и покоя. Единственным в деревне местом, где он мог всецело предаться своей одинокой тоске, была новая церковь. И, попросив у священника ключи, он снова отправился туда, якобы помолиться.

Странное это было ощущение — одиночество в тишине пустого храма под безмолвными взорами ангелов и святых, что глядели на него с образов и стен. Глядели в самую душу. Странное и жутковатое. Затеплив свечу, он долго и неподвижно стоял перед иконостасом. Вглядывался в эти молчаливые божественные лики. Закрыв глаза, думал о своем. Вспоминал Веру… Молиться он не умел. Хотя знал наизусть едва ли не половину молитвослова, который наравне с Библией неизменно перечитывал, наслаждаясь ею возвышенным древним слогом. А молиться не мог. Сколько ни пытался — сердце оставалось каким-то безжизненным и холодным, словно ледышка.

Задумавшись, он не сразу заметил, что свеча, поставленная им на канон в память о жене, не догорев и до половины, угасла. А заметив, опечалился. Плохонькие были свечи. Самые дешевые. И горели плохо. Привезти из Москвы хороших ему в спешке как-то не пришло в голову…

С тяжелым сердцем он направился к свечному ящику. Выбрал из хлипких, кровавого воска, кустарных свечей несколько самых лучших. И, возжигая от лампадки, расставил по всему храму. От их веселых пляшущих огоньков на душе у него заметно потеплело. И одиночество не казалось больше таким непосильно горьким.

Стало даже немного жарко. Вынув из кармана платок, он уже собирался вытереть увлажнившиеся ладони. Но вдруг до глубины души содрогнулся от холодного и невыразимого ужаса. Руки у него были в крови! Опять — опять это страшное мучительное наваждение!

Комкая платок, он принялся брезгливо и поспешно вытирать свои окровавленные ладони. Но все было тщетно. Проклятая кровь словно намертво прилипла к его рукам и не оттиралась. Господи, что же это? Почему? Неужели он сошел с ума?!