Железный начдив Азин. Между красными и белыми

«…День их ареста в Царском Селе, – вспоминал генерал М. Дитерихс, – складывался так: вставали в 8 часов утра; молитва, утренний чай всех вместе, кроме, конечно, больных, ещё не выходивших из своих комнат. Гулять разрешалось им два раза в день: от 11 до 12 часов утра и от двух с половиною до пяти часов дня. В свободное от учебных занятий время дня, дома, Государыня и дочери шили что-нибудь, вышивали или вязали, но никогда не оставались без какого-либо дела. Государь в это время читал у себя в кабинете и приводил в порядок свои бумаги. Вечером после чая отец приходил в комнату дочерей; ему ставили кресло, столик, и он читал вслух произведения русских классиков, а жена и дочери, слушая, рукодельничали или рисовали. Государь с детства был приучен к физической работе и приучал к ней и своих детей. …Во время дневных прогулок все члены Семьи, за исключением Императрицы, занимались физической работой: очищали дорожки парка от снега, или кололи лед для погреба, или обрубали сухие ветви и срубали старые деревья, заготавливая дрова для будущей зимы»[13].

Керенский, изредка навещавший Николая в Александровском дворце, как-то отметил: «Он сбросил эту власть, как когда-то сбрасывал парадную форму, меняя её на домашнее платье… Уход в частную жизнь не принёс ему ничего, кроме облегчения…»

Но именно здесь, в Царском Селе, Романовы впервые ощутят зловещий холод близкой расправы – пока лишь в виде лёгких «заморозков» по отношению к себе со стороны вчерашних подданных, будь то демонстративный отказ обнаглевшего солдата подать руку поздоровавшемуся с ним «царю-батюшке», ставшего с недавних пор «кровопийцей»; или злорадная ухмылка праздного зеваки при виде бывшего императора у поленницы с берёзовыми поленьями. Ещё тяжелее было видеть резкую перемену в поведении офицеров охраны, которые, нагло игнорируя вчерашнего монарха, прохаживались перед ним с цигарками в зубах и, демонстративно держа руки в карманах, никак не желали отдавать Николаю честь…

Романовы, лишившись любви своего народа, оказались совершенно беззащитными перед грозной толпой задолго до Екатеринбурга – возможно, в тот день, когда у слабого и больного цесаревича жилистая рука караульного вырвала детскую винтовку, подаренную когда-то сыну его заботливым отцом; или когда Николай впервые услышал за своей спиной окрик солдата-часового. Окружённые людским равнодушием, они вдруг со страхом увидели, что больше никому не нужны.

То был холод близкой трагедии, которую, кто знает, ощущали, пожалуй, лишь сами обречённые…

Сказать по поводу всего этого абсолютно нечего. Разве что – вспомнить строки Зинаиды Гиппиус:

Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли всё святое:
И стыд души, и честь земли…

Рылеев, Трубецкой, Голицын!

Вы далеко, в стране иной…
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой!

И вот из рва, из терпкой муки,

Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.

К одежде смертной прикоснуться,

Уста сухие приложить,
Чтоб умереть – или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!

* * *