Железный пар

– Простите, что обращаюсь к вам, не будучи представлен! Виноват. Я понимаю – оправданий нет и быть не может, но сила чувств во мне сейчас превозмогает и силу разума, и правила приличий. В конце концов, язык нам дан не для того, чтобы где надо промолчать. – Дева устремила на мою увечную фигуру взгляд: он был прекрасен – удивлён и недоверчив. – Я прохожу здесь каждую неделю туда, – махнул рукой в направлении Стремянной, – а потом обратно, – указал на Колокольную, – раз, не реже. А то, бывает, даже чаще – два. Зависит от надобности дела. Поэтому вас вижу у окна давно. И давно любуюсь! Простите дерзость и не обессудьте – не любоваться не могу. Поскольку нахожу в вас, так сказать, явление прекрасного, разом вмещающее меру красоты, ума и большой отваги. А кроме этого, вы понимаете – я вижу – значение великих слов Максима Горького «человек – это звучит гордо», состоящее в том, что люди должны быть гражданами и созидателями, а не паразитами Земли! Такое сочетание теперь довольно редко встретишь. И как несправедливо, что судьба вас обрекает на печаль и незаслуженное одиночество!

Тут подала сигнал пугающим гудком машина (подкралась так, что не заметил), и я был вынужден, чуть припадая на протез, сойти с проезжей части. Потом вернулся и продолжил (говорить с дороги можно было, голоса не повышая, а с тротуара на противоположной стороне пришлось бы горло утрудить):

– Готов быть вашим добрым другом, пока стучит и отличает тьму от света сердце! Ведь я и сам такой же… Нет, не в смысле меры красоты и других достоинств, а в смысле понимания значения великих слов и одиночества! Хотя, конечно, есть во мне отвага и ум – вы это сами разберёте, когда я вам на днях преподнесу одну необычайную по свойствам книгу… Но это позже. А теперь прошу поверить: как ни было б печально ваше положение, отчаиваться и впадать в уныние не стоит! Ведь есть на свете человек, который может с вами разделить груз вынужденного отчуждения от радостей общения и игр на воздухе! А если есть такой, то вы уже не одиноки, нет! Совсем не одиноки! Вот! – Я вытащил из кармана брюк шнурок, однажды здесь упавший мне под ноги. – Храню и не могу расстаться – ведь эта вещь досталась мне от вас!

Не уверен, что передаю речь слово в слово – всё-таки я был взволнован, и голову кружил туман… Однако общий смысл искренних и совершенно не обидных выражений был именно таков. Тем непонятнее (и незаслуженней) ответ, который на меня из фонаря, фигурно говоря, свалился и ошеломил.

– Вы что, дурак? – сказала дева. – Я этой ленточкой играла с кошкой. Она её и сбросила в окно. Вам делать нечего? Не знаете, что гадко в чужие окна нос совать? Как вам не стыдно! Только я присяду к свету отдохнуть, вы тут как тут – и пялитесь в окно. Маньяк! Ещё раз явитесь – я Гришу позову.

Григорий! Гриша!.. И словно все иголки мира в меня вонзились!

Боже, сколько раздражения и некрасивой злости было в её голосе – ужасно! И это имя!.. Я онемел. Она же, сказав свои слова, легко и – невероятно! – без поддержки встала, закрыла створку, подхватила с подоконника и сунула под мышку стопку лакированных журналов (на обложке (заметил) сапфирами сверкала бижутерия), задёрнула занавеску и за нею скрылась.

Пока шёл к Колокольной, пылали щёки и всё мерещилось, что сзади догоняют двое – она и врач Григорий с железным молотком в кармане белого халата. Украдкой глянул за плечо, и краю глаза показалось – точно! Спешат, подскакивают на ходу и строят рожи! И у обоих туловища, как полные воды резиновые грелки, колышутся нехорошо и страшно! Я прочь понёсся без оглядки, позабыв про свой протез, – гремела только за спиной кошёлка. А на углу всё же решился, обернулся. Конечно, ни ее, ни врача Григория не было нигде.

* * *

Ногу в пыльном бежевом берце, торчащую из треугольного лаза, увидел Сергей. Так что спасением обязан я средоточию знания, а не действия – брахману, родившемуся по недоразумению в Сибири под сенью кедрача.

Сказали, что был неотразим – ликом сер и зелен, с сиреневыми мёртвыми губами.

Спросил: кто-нибудь щёлкнул камерой на память?

Фёдор ухмыльнулся, достал валокордин – мне и себе, – бросил: нормально, будет жить.

Вася тормошил меня, мол, при угаре надо больше двигаться, чтобы скорей отпрыгнуть.

Только угар ли это – сомневался Глеб.

Меня мутило, кружилась и трещала голова, поэтому обратный путь запомнил плохо.

Был, кажется, кишлак, где в качестве реликтов обитали знатоки согдийских снадобий, хранители забытых эликсиров.

Был, кажется, базар в посёлке на пути к гиссарским пикам, куда увлекли меня, чтоб разогнать отравленную кровь, неугомонные бойцы на шпильках – Фёдор и Василий.

И точно был тоннель – тот, под Анзобским перевалом, что загазован почище сжалившихся надо мной горящих копей.

Когда, одолев Гиссарскую громаду, спускались вдоль бурлящего Варзоба, мой телефон поймал потерянную сеть и, морзянкой пикнув, ожил.