Железный Совет

Биомаги раздули помесь акулы и кита до размеров собора: чешуйки на ее коже оказались не ближе друг к другу, чем пузырьки ветрянки, между ними варикозными венами торчали узлы труб, таких толстых, что по ним мог проползти человек, плавники с небольшую лодку величиной легко ходили на смазанных шарнирах, из спинных труб валил белый дым. Пасть рыбы-парохода (по словам Иуды) раскроется со стальным скрежетом, а когда нижняя челюсть, словно подъемный мост, ляжет на землю, из нее выйдут нью-кробюзонские милиционеры с оружием в руках и пустятся на поиски Железного Совета.

– Нам было непросто, когда мы проходили здесь в первый раз. Мы обнаружили, что плутаем, пробовали уйти от пятна, но тропа изгибалась и возвращала нас в прямо в сердцевину Вихревого потока, где небо напоминало зубы или кишки. Многих мы тогда потеряли, – сказал человек.

Он был когда-то, давным-давно, переделанным из Собачьего болота. У него отняли обе руки, приставив вместо левой скопище птичьих лап, соединенных в области когтей, а вместо правой – толстый змеиный хвост. В Железном Совете он стал поэтом, чем-то вроде скальда, и внешняя простота его исполнения была наигранной: сложная, привлекающая внимание система пропуска слогов была лишь пародией на неуклюжие стихи новичка. Это было что-то вроде баллады, сложенной в память о тех, кто погиб от червеков.

– Многих мы потеряли. Они подходили к стеклу и просто исчезали, холм становился костью, потом грудой костей, потом снова холмом. Мы нашли проходы в этой ничейной земле.

Во всем Бас-Лаге не было ученого, который знал бы о Вихревом потоке и какотопической зоне больше, чем Железный Совет.

– И вот мы вернулись, земля пошатнулась, и Поток сделал то, что сделал. Часть рельсов пропала иль штопором стала, в землю зарылась, в каменных ящериц обратилась. Но осталось довольно, нам хватит, чтоб выйти. Выйти туда, где между Нью-Кробюзоном и нами лягут равнины, и только. Сотни миль и недель, а может, и лун, но не лет, как когда-то.

На далеком западе милиция Нью-Кробюзона взяла их след.

Червеки приходили еще. На этот раз они напали на поезд; атаку отбили, но дорогой ценой. Волоча хвосты и выгибая тела, огромные гусеницы обступили состав и даже попробовали вгрызться в него: на металле остались следы твердых, как кремень, зубов и едкой слюны. Немало членов Совета погибло, прогоняя их. Являлись и другие твари: призрачные тени-псы, обезьяны с голосами гиен, поросшие листьями и травой.

Земля отторгала Совет. Рельеф менялся в ускоренном ритме, тектонические разломы возникали с невиданной быстротой, словно время сорвалось с цепи. Почва медленно ползла под ногами. Местами внезапно наваливался нестерпимый холод и мерзлота выдавливала из земли рельсы. Местами каменные стены сдвигались и подкрадывались ползучие холмы.

Рельсы клали на едва выровненную землю, шпалы укладывали через одну, любые, только бы проехать. Сделанная на скорую руку дорога существовала, лишь пока по ней шел поезд, а потом снова исчезала. На строительстве работали переделанные и молодое поколение Совета, никогда не видевшее родины предков. Когда путь лежал через обширную трясину, болото пожирало рельсы и шпалы.

Время от времени Каттер бросал лопату или молот, поднимал голову и видел гримасы какотопического пятна невдалеке: путаницу неба и земли, лицо ребенка, лиственный взрыв, зверя, застывшего в нерешительности между холмами и облаками. «Теперь мы его даже не замечаем», – изумленно соображал он и встряхивал головой. Небо было безоблачным, но на них сыпал мелкий дождь. «К какой только дикой чуши не привыкает человек», – подумал Каттер.

Когда все поняли, что милиция идет следом, пришло спокойствие.

– У пятна они остановятся, – сказал Иуда, но Каттер понимал, что он сам в это больше не верит; из окна поезда он делал гелиотипические снимки быстро меняющегося ландшафта и созданных Потоком существ, которые были не насекомыми и не ящерицами, не птицами и не металлическими шипами, но всем понемножку.

Иуда притих, замкнулся в себе. Однажды ночью он пришел к Каттеру и позволил младшему товарищу любить себя, что тот сделал поспешно, не скрывая нежности. Иуда улыбнулся, поцеловал его и потрепал по щеке, но, боги, не как любовник, а как святой.

Большую часть своего времени Иуда проводил в вагоне-лаборатории, битком набитом колдовским хламом. Он заводил свой вокситератор, снова и снова слушал песни копьеруков. Каттер заглядывал в его записные книжки. Они были исписаны от и до: музыкальная партитура, изрезанная цветными полосами, знаками вопроса и паузы. Иуда бормотал какие-то напевы.

Однажды в сумерках Каттер увидел Иуду на краю поезда. Тот шепотом пропел что-то, хлопая себя по щеке одной ладонью, а пальцами другой выщелкивая отрывистый ритм. Вокруг его головы застыла пыль, горсть мелкого мусора, мошки и комары, которых не колыхал даже ветер: полная и противоестественная неподвижность овладела ими. Но тут поезд дрогнул и прокатился несколько футов, и облако обездвиженных насекомых скрылось из виду.