Железный старик и Екатерина

Вытиралась своим же бельём. Потом одевалась. Руки были грязными, ко всему липли. Вытирала, вытирала их о шёлк.

Черная штора на окне уже начала сочиться красным светом. Долго стояла перед ней, точно перед входом в ад. Ждала, когда за спиной перестанет долбить музыка, когда, наконец, потонут вместе с ней голоса.

Вышла в комнату. Два парня и Танька Левшина спали кто где. Под светящим абажуром мерк и дымился новогодний разгромленный стол.

Пошла на кухню. Алёшка сидел у окна, подняв колено к подбородку, дёргал из сигаретки. Увидев – отвернулся. Был он трезв, как собака. Нагорбившаяся трусливая спина раздувалась от тяжёлого дыхания.

– Что же ты наделал, Дмитриев? – спокойно спросила Городскова. – Мне что, теперь в милицию идти? Экспертизу проходить? Чтобы тебя посадили?

– Прости, Катя, – всё не мог обернуться парень, – я подлец. Прости. Всё из-за этой стервы. Ужалила.

– Да я-то что, подстилка для вас? Чтобы вы с Ленкой проверяли на мне твои способности?

Пошла в прихожую. Дмитриев кинулся, схватил, попытался надеть на неё пальто. Глянула – пальто отпустил.

Парень с тоской смотрел на потолок, точно искал там крюк, чтобы повеситься.

– Не знаю, что мне теперь делать.

– В спальне всё за собой убери, – посоветовала Городскова. – Белое покрывало состирни. До прихода родителей.

Хлопнула дверью.

Мать отступила от порога: мокрые глаза дочери были будто грязные цветки.

– Что случилось, Катя?

Дочь молчком снимала пальто, потом сапоги. Не сняв изжёванного новогоднего платья, в чулках пошла в ванную.

Городсковы, отец и мать, в кухне за столом напряженно ждали. Среди вымытых, перевёрнутых на полотенце тарелок, бокалов, рюмок. Поглядывали на высокое окошко на стене, за которым шумела вода. Строили предположения, что там у них, у молодёжи, могло случиться. В новогоднюю ночь.

Катя вышла в байковом халате, очень бледная, смывшая всё с лица.

– С новым годом, дорогие родители. – Подошла, коснулась губами щёк отца и матери. Налила в чашку воды, стала пить.

– Так что же всё-таки случилось? Катя? – подступалась, мучилась мать.

– Да в общем-то ничего особенного, мама. Просто порвала со своей лучшей подругой и со своим лучшим другом.

– А я тебе говорила, – уже кричала в спину уходящей дочери мать. – Не лезь в их жизнь, не лезь! Всегда будешь виноватой! Вот и получила! – Сбавила тон: – Сваха чёртова. И в кого такая! А? Чего молчишь? – повернулась к мужу.

Студентка четвёртого курса медучилища лежала у себя, смотрела в потолок – сваху изнасиловали.

4

В срок месячных не было. Ни 25 января, ни 26. Ещё надеялась, – задержка, какая бывает у других. У той же Ленки Майоровой. Но нет: прошла ещё неделя, потом вторая – ничего. Беременна. Точно. Залетела с первого раза. Сама пьяная и кобель пьяный. Хорошее может получиться дитя.

Тянула, надеялась на что-то. Не могла решиться пойти к гинекологу. Наконец решилась – пошла на приём. Но не в районную, а платную поликлинику, единственную в городе, находящуюся в кирпичном старинном купеческом здании. На втором этаже, в кресле, словно снова была изнасилована. Полным евреем-гинекологом. «Пять недель, дорогая студентка, – сдернув перчатки, мыл руки полный еврей. Вытирал полотенцем: – Будешь делать аборт, писать направление?» Почему-то с ужасом замотала головой, выскочила из кабинета, как ошпаренная.

На занятиях по теме «Акушерство и гинекология» сидела и тупо смотрела на плакат. На главный грушевидный детородный орган. Представляла такую же грушку у себя. И грушка эта уже растёт, скоро превратится в грушу, дальше в дыню, и рост её уже ничем не остановить. «Городскова, расскажи нам о строении матки и фаллопиевых труб», говорила преподавательница Зубарева. Екатерина выходила к плакату нахмуренно, говорила по теме, зло тыкая указкой в плакат. Зубарева, похожая на белую щуку в очках, с недоумением глядела на лучшую свою студентку. Что это с ней? А деревенский Князев за последним столом прыскал, давился смехом – он один понял про матку.

Не чувствовала ничего. Ни тошноты, ни чтоб на солёное. Всего того, что бывает у других. Всяких извращений вкуса. Когда колупают и едят даже известку. У неё – ничего. Здоровая крепкая девка. Только в матке что-то засело, затаилось. И наружу теперь – никак.

Своё бельё давно стирала сама. Поэтому тогда, после случившегося, мать ничего не заметила. А те трусики и панталоны, измазанные кровью, заметая следы, завернула в газету и бросила в мусорный бак. Во дворе. Спасибо, Алёша. Век тебя буду помнить. И как-то после этого успокоилась. Девственность? Подумаешь. Пережиток.

Однако прошёл не век, а всего лишь месяц с небольшим – пришлось вновь вспомнить Алёшу. «Сволочь ты такая, Дмитриев!»

В марте Анна Николаевна случайно увидела в полуоткрытую дверь одевающуюся дочь с округлившимся животом. Обмерла. Дочь была беременной.

Охнув, Анна Николаевна вошла. Дочь сразу отвернулась, закрылась комбинацией.

– Что же ты скрывала, дочка? – уже причитала в голую спину мать. – Столько времени молчала! Почему нам не сказала?. Мы что с отцом – звери?