Железный старик и Екатерина

Танька сразу подвесила рюкзачок под столик на крюк. У неё, наверное, кроме расчёски и зеркала в рюкзаке и не было ничего. Орюкзаченные Рома и Серёжа уныло цедили сладенькую зелень. Косились на Таньку. А у той глазёнки разбегались. Так много было белых шариков. Э, старается. Коза длинноногая. В шортиках. Да ещё чёрную майку напялила. С красной звездой и белыми буквами CHE. Мол. я чегеварка. Э-э. революционерка.

В отличие от легкомысленной Таньки в зале сидели серьёзно. С рюкзаками на коленях, как два парашютиста перед прыжком. Однако на американской комедии смеялись вместе с Танькой, хохотали, дрыгали ногами. Словно забыли, что нужно прыгать в бездну, лететь к земле, кувыркаться. И раскроются ли их парашюты – неизвестно. Из-за смеха мальчишек «парашюты» колотились о соседний ряд так, что зрители удивлённо оборачивались. «Полегче, молодёжь!»

Оживлённые после фильма, пошли опять к Арбатской, к школе. Обсуждали фильм, хохотали. Танька гнулась, сучила голыми ногами, точно сильно хотела в туалет. Серёжа и Рома так круто сгибаться не могли – мешали рюкзаки. Поэтому хватались за ремни рюкзаков и хохотали в небо.

Прежде чем расстаться на арбатской площади, договорились через два дня пойти в «Повторный» на ещё один отпадный фильм. На «Большие гонки». И разошлись в разные стороны.

Словно забыв про свой тяжёлый рюкзак, Рома опять сидел в летящем, покачивающемся вагоне. Улыбался, вспоминая фильм. Молчаливому большинству было свободнее в полуденное время. И стояло, и сидело. Могло посмотреть даже в окно. То на летящий скользкий кафель, то на вислый свет очередной станции.

3

В поезд подняла чемодан около двенадцати ночи. Взяв у проводницы бельё, в пустом купе постелилась на нижней полке и под мерный перестук почти сразу уснула.

Утром где-то стояли. На фоне коротких звуков станции, за спиной слышался старушечий воспрянувший голосок:

– …Он сапожник у них. Раньше, бывало, от клиентов отбою не было. Драную обувь несли и несли. А сейчас – как отрезало. Как иголку проглотил. Сидит дома, скаргата̀ет зубами. Аж желваки на скулах ходуном. А она живая, носится по комнате. Всё делает. Расторопная как веник… А когда он напьётся – то строит их. И жену и дочь…

Екатерина Ивановна повернула голову. Две женщины в пёстрых платьях. Сравнительно молодая и старая. Старушка. Из одной деревни, видимо. Старушка сразу закивала:

– Проснулись? С добрым утречком вас!

Екатерина Ивановна поздоровалась. Села, оправила халат.

– Далеко едете? – уже спрашивала старушка. С личиком как светёлка. Не ответить которому было невозможно.

Весело теперь однако будет в купе. Екатерина нехотя отвечала, доставая из сумки зубную пасту, щётку, мыльницу. Сдёрнула со стенки казённое полотенце.

– А мы тоже в Москву, – не унималась старушка. – Я к своему старику в глазную. А Галя (пёстрой тумбой со скрещенными руками сидит рядом) проводит меня. И к родной сестре.

Да, конечно, очень приятно. Городскова протиснулась, наконец, к двери, вышла и двинулась в сторону туалета. Поезд уже летел. Падали и взмывали провода. Уходили от поезда к горизонту далёкие осолнечненные поля и перелески.

Понятное дело, начался потом общий завтрак с чаепитием. Старухи выкладывали на столик, угощали. Екатерина не отставала, доставала своё, тоже домашнее.

Разговор, конечно, шёл о болезнях. О лечении их. Городскова, о том, что работает в поликлинике, что медсестра – молчок. Ни-ни. Упадут на хвост и не слезут до самой Москвы. Когда её спрашивали, что она думает об этом лекарстве – запирала дыхание. Словно искала в нём, мутящемся в груди, ответ. И тогда за неё сразу отвечали, и можно было дальше дышать.

Старушка рассказывала о муже:

– …Захворавший пёс он как всегда? – он бежит, тащится, ползёт. На огород, в поле, в лес и находит там нужную травку, листик, корешок. Так и старик у меня чутьём находил нужное лекарство в аптеке. Без всяких врачей. Никогда не ошибался. Простуда там, желудок. А вот с глазом промашка получилась. Залечил. Чего он только не привязывал к нему, чего не капал. Долечился. В Москве вот удалили. Теперь без глаза, как Фантомас изуродованный. Вот еду за ним.

Которая помоложе (Галина со скрещенными руками) поглядывала на подругу недовольно, с осуждением: зачем рассказываешь про такое посторонней? Но Анна Дмитриевна (так звали старушку) всё говорила и говорила. Она знала хорошо, что только в поезде и можно рассказывать попутчикам о своём больном или сокровенном. А как вышел из вагона – шабаш: все опять чужие, посторонние тебе. Да, Галина. И не спорь.

На площади трёх вокзалов расстались однако тепло. Екатерина, мня себя уже москвичкой, нашла и посадила подруг в такси. Помахала вслед. И с чемоданом на колёсиках сама спустилась в метро.

На Арбатской площади везла чемодан дорогой внука: сначала к подземному переходу, затем к красивым луковкам церкви.

В вестибюле школы – ждала. Поглядывала на вахтёршу в чёрном халате и умирающего от скуки охранника, который, вися на стуле, тыкал что-то в айфоне. Видимо, играл в войнушку или в надоевшие нарды.