Железный старик и Екатерина

Женщина повернулась к нему. И вдруг со слезами начала качать головой:

– А вы знаете, Сергей Петрович, что Валерий ваш внук, а Ромка – правнук? А? Знаете? – Всё качала головой, как будто пеняла старику: – Знаете?

Старик то ли не поверил, то ли не мог осмыслить услышанного.

Сказал, наконец:

– Не переживай, Катя. Я давно понял это.

– Как давно! Когда?

– Когда увидел фотографию Валерия. У тебя на стене. Когда узнал в нём своего Алёшку. Да и себя самого.

– Да что же вы молчали?

– Не посмел, Катя. Слишком много времени прошло.

Старик, словно боясь, что его сейчас стукнут по голове, торопливо добавил:

– Я уже и завещание написал.

– Какое завещание?

– На квартиру свою. Правда, не на Валерия, а на Рому.

Городскова вскочила, стала ходить взад-вперед, не в силах вместить всё в голову.

– Зачем, Сергей Петрович?! Это же плохая примета!

– Предрассудки, Катя. Я ещё поживу. Ещё половлю с Ромой рыбу.

Как в бабьем плохом романе, Екатерина села, обняла старика и заплакала.

Потом, споря, обсуждали, стоит ли сейчас говорить всем – и Валерию, и Ромке, и Ирине – о внезапном превращении Дмитриева в деда и прадеда. Старик сомневался, надо ли Катя. Не испортит ли это всё?

– Надо, Сергей Петрович. Теперь непременно надо сказать. Вот как поправитесь, так сразу и раскроем им карты.

Простились у лифта. На правах невестки Городскова поцеловала старика в щёку. Раскрасневшийся Дмитриев бодро пошёл к своей палате. Екатерина захлопнула железную дверь грузового лифта, поехала вниз, чтобы выйти через приёмный покой, через который за эти дни навострилась проходить к больному. В любое время дня. И даже вечера.

На другой день, в обед, как всегда, пришла с горячим.

– А ваш отец в реанимации, – сразу чуть ли не хором поведали ей в палате. – Вчера вечером ему сделалось плохо, и сразу увезли. На пятый этаж. В реанимацию.

Больше всех говорил молодой парень в костюме-олимпийке, как у Дмитриева. Кивнул на аккуратно заправленную постель Дмитриева. Мол, смотрите, его здесь нет.

Побежала в ординаторскую.

Завьялова не было, но врач Галямова всё подтвердила. Действительно старику стало резко плохо, начал задыхаться, терять сознание. Быстро подняли на пятый. В реанимацию.

Татарские раскосые, как лодки, глаза смотрели с тревогой на растерянную женщину.

Вошёл Завьялов. Большое лицо его было озабочено.

– Уже знаете. Делают всё необходимое. Я узнавал час назад. Пока улучшения нет. Старик без сознания, но организм борется. Будем надеяться.

Екатерина Ивановна хотела уточнить, узнать подробности, но Завьялов, не давая говорить, – говорил сам и одновременно писал: «Вот телефоны ординаторской и поста в коридоре. Вам тут делать нечего. Звоните в любое время в течение дня, конечно, узнавайте. До свидания».

После работы пришла домой – разбитая. Как будто мешки целый день таскала.

Стряхнув изморозь, кинула в комнату на диван легкую, как пух, песцовую шапку. Сев, стала снимать обувь. С сапогом в руке замерла. Как и Дмитриев недавно, повернулась к зеркалу на стене. На неё смотрела женщина с обескровленным белым лбом, будто с белым обручем. Волосы взняты, схвачены вверху резинкой. Баба-яга сидит. Старуха. Пока ещё не больная. Одно только отличие от Дмитриева. Вздохнув, двинулась в комнату

На следующий день с утра позвонила. В трубке послышался голос Завьялова, говорящего с кем-то. Перевёл голос в трубку – да! слушаю!

– Здравствуйте, Геннадий Иванович, как состояние Дмитриева? Из четвёртой?

Завьялов медлил отвечать. Городскова напряглась.

– А вы знаете, ничего. Явная положительная динамика. Пришёл в себя, разговаривает. Крепкий старик. Видимо, завтра или послезавтра переведём в палату.

– Спасибо вам! Спасибо большое, Геннадий Иванович!

Городсскова чуть не плакала.

Вечером позвонил Рома.

– Я набирал сегодня Сергея Петровича. Он почему-то не отвечает. Он где: дома, на даче?

– Телефон, может быть, разрядился. Я завтра, наверное, увижу его, скажу, и он обязательно тебе позвонит. А теперь рассказывай давай, как у вас дома. Как папа, как мама?

Как всегда прошла через приёмный покой, разделась в раздевалке и поднялась на четвёртый этаж.

В ординаторской – никого. Видимо, все на обеде. В столовой.

Пошла в палату. Может быть, уже перевели.

Когда вошла, все в четвёртой палате сразу начали отворачиваться. Углубляться в свои дела. В еду. В болезни.

Постель Сергея Петровича собирала пожилая санитарка. Одеяло, две простыни толкала в серый большой мешок. Сдирала с подушки наволочку. Другая санитарка, помоложе, выгребала всё из тумбочки. Стеклянные банки из-под еды. Кульки с печеньем, железную миску с ложкой, вилкой.

Старая скатала матрас, обнажив железную сетку. С мешком, с матрасом под мышкой пошла к двери.

Все по-прежнему не поворачивались. Только парень в олимпийке крутил головой, испуганно смотрел то на оголённую кровать, то на женщину. То на кровать, то на женщину.

Екатерина попятилась, вышла.

В коридоре опустилась на диван. Обеими руками схватилась за край его. Сидела, раскачивалась. Сразу закапали слёзы. С плачущей виноватой улыбкой не могла найти платок.

В кармане кофты зазвонил мобильник. Машинально открыла, поднесла.