Железный ветер

Не торопил в тот раз коня Богусловский, ибо ни обстановка того не требовала, ни душевное состояние. Вот уже несколько месяцев этот фланг отряда вел себя тихо и мирно. Ни одной вооруженной провокации, ни одного нарушения границы. Всем – и штабу отряда, и командованию комендатуры, и заставам – было ясно, что затишье это, как штиль перед бурей, но, когда грянет гром, никто не ведал; и одна виделась в той обстановке задача – не снижать боеготовности, не позволять людям расслабляться. Вот и Богусловский ехал, чтобы «встряхнуть» фланговые заставы. Планы тревог и учебных поисков детально отработал начальник штаба, который предложил провести их неожиданно, даже коменданта участка предварительно не знакомить с ними. Богусловский согласился и, направляясь на стык, в комендатуру не заехал и даже не позвонил.

Внезапные проверки в округе не только не осуждались, но всячески поощрялись, поэтому Богусловский даже не думал, что поступает не как положено. Не мог он и предположить, что станет все это одним из главных пунктов в обвинительном заключении, ехал поэтому по глухой таежной тропе не обремененный никакими думами и заботами, что бывает у пограничников весьма редко, оттого замечал и белок, вспархивающих на вершины стройных сосен, затем с пугливым любопытством – что за чудища такие? – взирающих вниз; замечал и бесшумную, но упорную, стенка на стенку, битву малинника с багульником, которая шла почти на каждой мало-мальски светлой поляне, и величественность кедрачей, расталкивающих могучими ветвями-плечами не только березы, но и своих собратьев – сосны, ели и лиственницы. Богусловскому всегда нравились эти уверенные в себе деревья, хотя и вызывали двоякое чувство: кедр казался ему образцом того, как следует бороться за свое место на земле, но он всегда жалел чахлые деревца, задавленные жестоким эгоизмом красавца могуты. И вспоминал отца, который частенько говаривал: «В жизни всегда так: либо тебя давят, либо ты давишь. Посередочке не удержишься. Примнут».

Да и на себе он это испытал куда как с лихвой. В Казахстане чуть не подмяли. Кто вот только? По сей день он так и не знает…[1]

Вспоминать о тех позорных днях Богусловскому не хотелось, чтобы не вспугнуть душевную покойность, так уместную в этой безмятежной, обласканной солнцем тайге, но вряд ли ему удалось бы оттолкнуть начинавшие невольно наседать воспоминания, если бы из густого ерника, щетиной спрессовавшего тропу, совершенно беззвучно и оттого пугающе неожиданно не вышел здоровенный рогач и не встал набыченно, готовый к смертельной схватке. Богусловский натянул повод, и на какое-то мгновение взгляды их, человека – удивленный, сохатого – гневный, скрестились. Оторопь взяла Богусловского, рука его потянулась к ревнагану, но даже не расстегнула кобуры: с поразительной быстротой дерзкая гневность во взгляде рогача уступила место удивлению, а затем и страху – сохатый мгновенно, словно не был так велик ростом, скакнул вправо и исчез в ернике.

– Ошибся, – хмыкнул коновод. – Посчитал нас самцами, на лосиху, мол, зариться начнут.

Курьезность случившегося развеселила Богусловского, и он пустил коня рысью.

Меньше километра до охотничьей избушки. Совсем скоро выедут они на поляну, сорока встретит стрекотом, да таким захлебистым, будто соскучилась и теперь хочет высыпать на головы долгожданных гостей все таежные новости сразу; а на взгорке у малинника медведи насторожатся и, покосившись сердито, уйдут неспешно в тайгу. Богусловский рысил навстречу предполагаемой идиллии, не подозревая даже, что на сей раз предвкушаемый спокойный отдых обернется трагедией. И первым предупреждающим сигналом тому послужил донесшийся от поляны сорочий стрекот.

Богусловский резко осадил коня, поднял руку, чтобы и коновод замер. Тишина. Но вот вновь сорока застрекотала неумолчно и, как показалось начальнику отряда, упрямясь. Словно кто-то отпугивал ее, а она сердилась на это.

– Не волки ли? Должно, задрали гурана на поляне, – сдавливая до предельной глухоты голос, высказался коновод. – Уж шибко захлебывается белобока. Из-за медведей так не станет тайгу полошить.

– Возможно, волки. И все же… Слезай!

Снял с луки карабин, достал из переметки подсумок и, приладив его на ремень, распорядился:

– Сведи коней с тропы и жди, пока не вернусь.

– А то мне бы сподручней. Я мигом, – предложил коновод, но Богусловский вроде бы и не услышал, пощупал, в кобуре ли ревнаган, и, свернув с тропы, бесшумно заскользил меж деревьев к поляне.

То, что увидел он, когда выполз, лавируя между кустами багульника, на опушку, крепко озаботило Богусловского: четверо крепких мужиков разморенно привалились к заплечным мешкам, в каких обычно носят продукты и огнезапас охотники; двое стояли с топорами в руках у поленницы, собираясь, видимо, колоть дрова; еще один ковшиком черпал из родника воду, наполняя ведро. Ружье и мелкокалиберные винтовки, особенно любимые бельчатниками, стояли, прислоненные к стене избушки, плотным рядком. Артель, и артель охотничья, прибывшая к своему стану. Только для чего у каждого маузер через плечо?