Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

Эгон Бар был чрезвычайно удивлен столь широким размахом протестов; ему казалось, что акции ограничатся Берлином. Услышав о том, что некоторые демонстранты за пределами столицы выдвигают требования, которые слово в слово совпадают с теми, которые транслировались Радио американского сектора днем раньше, он ощутил толику ответственности за происходящее[1278]. Как выяснилось, русские в 1945 году были правы: радио в то время действительно являлось самым главным СМИ, и только оно могло собрать максимальную аудиторию. При этом аудитория Радио американского сектора превышала аудиторию государственного радио ГДР. «17 июня мы увидели, сколько людей слушают американское радио, — заявлял недовольный немецкий коммунист на совещании, происходившем через несколько недель. — Мы столько сил вкладывали в образовательную и идеологическую подготовку, но толка как не было, так и нет»[1279].

В Берлине появление советских танков положило конец демонстрациям. Но к тому моменту, когда Семенов в два часа дня отправил в Москву первую телеграмму, и столице, и стране в целом был нанесен немалый ущерб. Окна в правительственных учреждениях были выбиты, а магазин русской книги в центре Берлина разграблен. В городе Горлиц неподалеку от польской границы толпа из 30 тысяч человек разгромила местное отделение коммунистической партии, управление безопасности и тюрьму. В Магдебурге штаб-квартира правящей партии и тюрьма были сожжены, а на заводах в окрестностях Галле рабочие разогнали полицию[1280]. Применялись и более деликатные формы сопротивления. На одном заводе рабочие свистом заглушали пропагандистские передачи, транслируемые заводской радиоточкой[1281].

Восточные немцы реагировали на произошедшие события по-разному. Сторонники коммунистов, к которым, например, в то время относился Лёст, были возмущены тем, что рабочие выступили против партии рабочих. Видный журналист, политик Гюнтер Шабовски, официальное заявление которого о свободном порядке выезда из ГДР в 1989 году положило начало сносу Берлинской стены, вспоминает, что 17 июня убедило его «в уязвимости внешне непоколебимого детища коммунистов»[1282]. Функционеры, подобные Арнольду, пытались возложить ответственность за беспорядки на подстрекателей из Западного Берлина. С ними соглашались люди, склонные оправдывать режим. Хотя позиция Бертольда Брехта позже стала более сложной, о чем свидетельствует эпиграф к настоящей главе, его первой реакцией на берлинское восстание оказалось обличение «организованных фашистских элементов с Запада». В статье, опубликованной в газете Neues Deutschland через несколько дней после бунта, живший в то время в Берлине Брехт одобрял советскую интервенцию: «Только благодаря энергичному и четкому вмешательству советских войск эти попытки были сорваны»[1283].

Более внимательные наблюдатели, среди которых был и журналист Клаус Полкен, полагали, что большинство вовлеченных в манифестации людей составили возмущенные рабочие и случайные прохожие, — хотя Полкен даже спустя десятилетия считал, что тогда не обошлось без западного влияния. Поверить во что-то иное ему было слишком трудно[1284]. Лутц Раков придерживался противоположной точки зрения: «Все разговоры о западном заговоре есть полная ерунда, никто в это не верил. Даже сами распространители подобных слухов в них не верили»[1285].

Советские власти, в распоряжении которых была разветвленная сеть осведомителей и шпионов, были менее удивлены забастовками, чем некоторые немецкие товарищи. Они знали, что 17 июня будут демонстрации и что им придется поддержать немецкую полицию. Они без колебаний вывели танки на улицы. Но они не ожидали, что демонстрации приобретут такой размах, получат столь широкую поддержку и обретут антисоветскую направленность. В одном из донесений, представленных Никите Хрущеву, упоминаются «насмешки», «грубые оскорбления», «неприкрытые угрозы», адресованные манифестантами советским военнослужащим и чиновникам, не говоря уже о швыряемых в них камнях. «Массы населения сохраняли ненависть в отношении советских официальных лиц, — говорилось в документе. — В ходе демонстраций она вырвалась наружу»[1286].

Поначалу советские власти вообще не упоминали о западном вмешательстве в берлинские события. В первых донесениях посла Семенова говорилось только о забастовщиках, рабочих и демонстрантах. Но потом язык изменился, и он стал говорить о провокаторах, зачинщиках и хулиганах. СССР позже официально заявлял о «масштабной международной провокации, заранее подготовленной тремя западными державами и их приспешниками из монополистических кругов Западной Германии», хотя даже русские вынуждены были признавать, что для подтверждения этого тезиса им не хватает доказательств[1287].