Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

Впрочем, все эти ограничители никак не мешали Берману заниматься индоктринацией молодых поляков и мобилизацией их на защиту интересов Советского Союза. Как-то раз он даже признался Дзержинской в том, что заставляет своих студентов слушать радиопередачи антифашистской и антикоммунистической Армии Крайовой, чтобы уметь эффективно опровергать ее аргументы. В то время как немецкие коммунисты, подобные Вольфу и Леонарду, учились противостоять нацистской пропаганде, польские коммунисты готовили себя к грядущей идеологической борьбе с основным отрядом польского Сопротивления. В одной из своих записок Берман рассуждает о том, можно ли будет найти «здоровые элементы», то есть будущих коллаборационистов, среди крестьянских лидеров и даже в рядах крайне правых национал-демократов. «Чтобы добиться этого, — внушал он Дзержинской, — абсолютно необходимо и дальше придерживаться тактики народного фронта». Польские коммунисты не должны показывать свою суть слишком рано: сначала нужно обзавестись союзниками и попутчиками и только потом проводить реформы советского типа.

Выстраивая подобные планы, он был далеко не одинок. В то же самое время советские руководители вновь готовились к внедрению «народных фронтов» — коалиционных правительств, которым после освобождения предстояло управлять Восточной Европой. В обширном меморандуме 1944 года, подготовленном для Молотова, министр иностранных дел Иван Майский размышлял о том, что пролетарские революции в мире могут растянуться на три или четыре десятилетия. До той поры он предлагал держать Польшу и Венгрию в слабости, Германию, вероятно, разделить, а местным коммунистам позволить работать в тандеме с другими партиями. В интересах СССР, заключал он, сделать так, чтобы «послевоенные правительства основывались на принципе широкой демократии в духе народных фронтов»[217].

Разумеется, слово «демократия» не стоит принимать здесь за чистую монету, поскольку Майский одновременно дает понять, что эти новые правительства, создаваемые «в духе народных фронтов», не станут мириться с существованием политических партий, враждебных социализму. На практике это означало, что в некоторых странах (он упоминает Германию, Венгрию и Польшу) будут применяться «различные методы» внешнего давления, препятствующие подобным партиям прийти во власть. Сущность этих методов министр не поясняет.

Подвергаясь преследованиям на Востоке и на Западе, европейские коммунисты всех оттенков глубоко усвоили культуру конспирации, секретности, замкнутости. В своих родных странах они организовывались в ячейки, члены которых знали друг друга по псевдонимам и общались посредством паролей и тайнописи. В Советском Союзе они старались не болтать лишнего, воздерживались от критики партии и регулярно проверяли свои квартиры на предмет спрятанных микрофонов[218]. Где бы ни были, они неизменно придерживались «особого этикета», прекрасно описанного писателем Артуром Кёстлером в романах и мемуарах. Кёстлер, большая часть книг которого посвящена его сложным взаимоотношениям с коммунистической идеей, вступил в Германскую коммунистическую партию в 1930-е годы. Во многом это было сделано под воздействием секретности, конспирации, интриг: «Даже самый поверхностный контакт заставлял постороннего человека почувствовать, что члены партии ведут жизнь, закрытую от общества и полную тайн, угроз и постоянного самопожертвования. Трепет, вызываемый соприкосновением с этим таинственным миром, охватывал даже тех людей, кто вовсе не был романтиком. Еще сильнее было ощущение того, что ты пользуешься доверием, оказывая услуги героям, живущим в постоянной опасности»[219].

Соблазн элитарного существования, дополняемого доступом к привилегиям и «закрытой» информации, стимулировал приобщение к коммунизму на протяжении десятилетий. В школе Коминтерна Вольфганг Леонард впервые познакомился с закрытыми циркулярами, предназначавшимися для партийных боссов, осознав при этом, насколько они содержательнее той пропагандистской жвачки, которой кормят массы: «Я очень хорошо помню ощущение, с которым впервые держал в руках один из таких секретных бюллетеней. Меня переполняло чувство признательности за доверие, которым меня облекли, а также гордость за принадлежность к кругу тех избранных, кого сочли достаточно зрелым, чтобы допустить к знакомству с иными точками зрения»[220].