Железо и кровь. Франко-германская война

Нормирование хлеба, однако, рассматривалось даже многими министрами как покушение на священные права парижан, чреватое общественным взрывом. Сделать это было тем проще, что последний министр торговли Второй империи Дювернуа успел организовать скупку и хранение зерна на государственных зернохранилищах и мукомольнях. Это позволяло контролировать расходование зерна косвенным образом, ограничивая его отпуск пекарням и побуждая использовать примеси ячменя, овса, отрубей и даже риса. Однако 18 января пришлось ввести карточки и на хлеб. Мэрия Парижа установила ограничение в 300 грамм на человека в день. К удивлению правительства, немедленного восстания горожан не произошло[1037].

Мэр Парижа Этьен Араго отдавал должное терпению жителей и восхищался парижскими хозяйками, выстаивавшими долгие часы в очередях в дождь, снег и ветер в ожидании получения этих рационов[1038]. Один из рядовых жителей подтверждал: «Самым тяжелым при том режиме был не столько дефицит мяса, сколько необходимость выстаивать очереди у дверей мясных лавок. С наступлением холодов было больно видеть все эти батальоны женщин, дрожащих целыми часами на улице, чтобы дождаться нескольких скудных кусков мяса»[1039].

Социальное напряжение в городе усиливало то, что люди со средствами по-прежнему могли практически ни в чем не отказывать себе. В ресторане Ноэля Петера им предлагали отведать живность из парижских зоопарков, включая любимцев парижан, слонов Кастора и Поллукса. Хотя некоторые современники и говорили об умерших в Париже от голода[1040], основная масса жителей скорее жила в условиях хронического недоедания. Даже далеко не бедствовавший Эдмон де Гонкур отмечал: «Теперь говорят об одной только еде, о том, что съедобно и что можно раздобыть для еды»[1041]. Стремительно ухудшающееся питание само по себе делало жителей города легкой добычей болезней, хотя самых страшных спутников осад — тифа и холеры — удалось избежать. При общем удовлетворительном санитарном состоянии в городе главным бичом стала эпидемия ветряной оспы, об обязательной вакцинации от которой во Франции задумались слишком поздно. Осенью-зимой 1870 г. она унесла в стране несколько десятков тысяч жизней (точные цифры разнились).

Осада, однако, не парализовала жизнь города. Улицы оставались оживленными: продолжал ходить общественный транспорт, многочисленные экипажи, работала парижская окружная железная дорога. Рынки и лавки оставались открытыми, пусть их прилавки и приобретали все более сиротливый вид. Все учреждения продолжали свою работу, в городе ежедневно выходило полсотни газет самой разной политической окраски и направлений. Продолжала регулярно вести котировки и Парижская фондовая биржа. Однако вечером увеселительные заведения закрывались, с 22 часов в городе действовал комендантский час.[1042]

Культурная жизнь также оставалась весьма насыщенной, хотя и без прежнего привычного парижского блеска. В октябре в некоторых театрах, начиная с Парижской Оперы, возобновились спектакли. Большим успехом продолжали пользоваться концерты классической музыки, включая произведения немецких композиторов. Впрочем, столетний юбилей со дня рождения Бетховена в Париже предпочли не отмечать[1043]. Представлениям часто предшествовали выступления на злобу дня. На набережной Сены народ по-прежнему толпился у лавок букинистов, печатались новые книги, огромным спросом пользовались газеты, количество которых заметно увеличилось.

Разнообразие и колорит в жизнь города внесло также прибытие до начала осады примерно 90 тыс. мобильных гвардейцев из провинции, встретивших самый теплый прием парижан. Многие бургундцы, овернцы и бретонцы прибыли национальных костюмах. Батальоны отдельных провинций были компактно размещены в разных районах города, превратив их в небольшие анклавы своей малой родины. Песни и танцы провинциалов ежевечерне привлекали сотни зрителей и зевак[1044]. Кризиса не знали и питейные заведения столицы. Потребление вина и абсента удвоилось по сравнению с довоенным временем[1045].

Тем не менее, с каждой неделей изоляция переживалась все более остро. Э. де Гонкур в конце октября записал: «Необычайно, поразительно, неправдоподобно это полное отсутствие всяких сношений с внешним миром. Нет такого жителя столицы, который мог бы сказать, что получил за последние сорок дней весточку от своих близких! А если и дошел каким-то чудом номер руанской газеты — то его передают из рук в руки в переписанном виде, как бесценную редкость»[1046].

* * *