Железо и кровь. Франко-германская война

Конец всем тревогам положило лишь подписание в марте 1873 г. заключительной финансовой конвенции о досрочной выплате контрибуции, осуществленной к 5 сентября 1873 г. Параллельно с этим освобождались департаменты Вогезы, Арденны, Мёрт-и-Мозель, Мёз и крепость Бельфор[1198]. Для четырех приграничных департаментов Франции германская оккупация, таким образом, растянулась почти на три года и оставила самые глубокие воспоминания. 16 сентября 1873 г. германские войска эвакуировали Верден — последний кусочек французской территории.

Ради скорейшего освобождения своей территории Франция, к изумлению современников, сумела расплатиться с 5-миллиардной контрибуцией досрочно. Однако это «финансовое чудо» зиждилось на многомиллиардных заимствованиях правительства, оформленных в виде высокодоходных государственных облигаций. Финансовое эхо войны продолжало звучать и десятилетия спустя: в конце 1890-х гг. половина французского бюджета уходила на выплату процентов по государственным займам. Это имело своим следствием одни из самых высоких налогов в Европе, угнетавшие деловую активность, и невозможность внедрения развитого социального законодательства[1199].

Прекращение германской оккупации подводило окончательную черту под войной и возвращало полный суверенитет французской внешней политике. Однако вернуть подлинный мир и согласие в отношения между двумя народами оказалось делом куда более сложным.

* * *

Разрыв между подходами Бисмарка в формулировании условий мира в 1866 и 1871 гг. коренился в его представлении, широко поддержанном в германском обществе, о предопределенной враждебности Франции. О том, что французская нация не простит немцам сам факт понесенного поражения, Бисмарк заявил в рейхстаге уже в мае 1871 г. Именно поэтому условия Франкфуртского договора были направлены не на скорейшее смягчение разногласий, а на всемерное ослабление соседа. Эта линия в дальнейшем осталась неизменной. То, что ослабленная Франция какое-то время не могла и помыслить о претензиях на восстановление своих прежних позиций в Европе и обретение союзников, по мнению Бисмарка, не должно было внушать никакого спокойствия за более отдаленное будущее. Полная боевая готовность Германии оставалась для нее «единственной гарантией» как на войне, так и в мире[1200].

В первые послевоенные годы германский канцлер не упускал ни малейшего повода для оказания жесткого дипломатического нажима на вчерашнего противника, что вылилось в целую серию острых франко-германских дипломатических кризисов, ставших предметом неподдельного беспокойства для европейских кабинетов. Современники были убеждены, что Франкфуртскому мирному договору уготована весьма короткая жизнь.

Действительно, к концу 1870-х гг. отношения между двумя государствами постепенно вернулись в нормальное русло, но подлинное примирение двух соседей оказалось невозможным. Отныне Франция и Германия не только не помышляли о сближении и сотрудничестве, но и продолжали рассматривать друг друга в качестве наиболее вероятного и естественного противника, что заставляет историков говорить о рождении франко-германского антагонизма. Однако важно отметить, что, несмотря на отдельные инциденты и воинственность некоторых публицистов по обе стороны Вогезов, об открытой ненависти между двумя народами говорить было нельзя. Послевоенное сознание французов сохранило и неприязнь к «пруссакам», и предубеждение против них, и целый ряд негативных клише. Но рядовые немцы уже по прошествии пяти-десяти лет редко сталкивались во время поездок по Франции с открытой враждебностью[1201].

Основой для франко-германского антагонизма стал неразрешимый «эльзас-лотарингский вопрос». С точки зрения Берлина, подобной проблемы вовсе не существовало: присоединение провинции исключало любые переговоры об изменении ее статуса. Столь же неизменными остались и принципы французской политики в отношении Эльзас-Лотарингии, сформулированные еще в ходе мирных переговоров. Главным среди них был тезис о несправедливости навязанного Франции победителем в 1871 г. территориального разграничения.

Не единожды подтверждая свои обязательства по добросовестному выполнению положений Франкфуртского договора, французское руководство, однако, неоднократно возвращалось к попыткам поднять вопрос о мирном возвращении утраченных провинций и воспринимало как угрозу своим национальным интересам утверждение принципа территориального статус-кво в Европе. Оно старательно избегало всего, что могло бы даже чисто символически трактоваться как признание Эльзас-Лотарингии немецкой землей. Претензии Франции на нелегитимность германских завоеваний во многом опирались на протестные настроения жителей отторгнутых провинций.