Железо и кровь. Франко-германская война

«Война приобретает ожесточенный характер, — писал генерал Войтс-Рец 19 октября. — Репрессий не избежать, и эта страна вынуждена будет платить по счетам; какими бы добродушными ни были наши люди, для их защиты нужно действовать энергично. Расстрелы и сжигание населенных пунктов будут в ближайшее время в порядке дня»[769]. «Война становится ужасной», — почти синхронно написал в своем дневнике Штош[770]. Генерал Шеридан, по-прежнему находившийся при германской главной квартире, советовал Бисмарку действовать так же, как северяне во время недавней Гражданской войны в США. Вальдерзее был полностью согласен с ним: рассуждать о жестокости бессмысленно, потому что война сама по себе жестока и ужасна, и хороши все средства, которые могут приблизить ее окончание: «Мы должны действовать с помощью страха»[771]. Случаи жестоких репрессий были не единичными, но и не массовыми.

Война затягивалась, меры становились все более суровыми, ожесточение на всех уровнях нарастало. Вводилось правило коллективной ответственности за действия франтирёров, когда населенный пункт, рядом с которым произошло нападение на немецких солдат, нес суровое наказание. Иногда — как в случае Вариза — деревня сжигалась полностью или частично. Наиболее распространенной формой репрессий с немецкой стороны были, однако, контрибуции, которые выплачивали общины, заподозренные в поддержке франтирёров или иных действиях против германских войск. Так, командующий XIV корпусом генерал Вердер выпустил в декабре 1870 г. постановление, которое обязывало гражданское население докладывать немцам о появлении франтирёров; за неисполнение накладывался штраф в размере суммы годового поземельного налога с соответствующей общины[772].

В начале войны контрибуции иногда носили сравнительно легкий характер — так, когда в начале сентября в Реймсе из одного из домов было сделано несколько выстрелов в сторону проезжавших мимо гусар, горожанам удалось отделаться большим количеством шампанского. В дальнейшем контрибуции становились все более суровыми, и местные власти иногда уговаривали франтирёров совершать свои акции подальше от их населенного пункта. Общая сумма контрибуций за весь период войны составила 240 млн франков деньгами и 330 млн в натуре[773].

В ответ на активизацию франтирёров немецкие военные власти широко задействовали также практику взятия заложников. Гарантией выполнения требований становился арест мэров или местных именитых граждан — «нотаблей». Заложников брали не только для предотвращения акций саботажа и облегчения взимания реквизиций. Небольшие немецкие формирования иногда использовали заложников в качестве живого щита при перемещениях по территории, на которой не чувствовали себя в безопасности[774].

Набирали размах и диверсионные акты. Самой известной диверсией войны стал взрыв железнодорожного моста в Фонтенуа-сюр-Мозель в ночь с 21 на 22 января 1871 г., представлявший собой масштабную и детально продуманную операцию[775]. В результате движение по железной дороге было прервано на 17 дней. С немецкой стороны последовали весьма жесткие меры, включавшие в себя разграбление городка Фонтенуа, 10-миллионную контрибуцию с Лотарингии и насильственное привлечение французских рабочих для ремонта моста[776]. Гораздо чаще «диверсии» партизан были не слишком фатальны для поездов: пути просто разбирались, заваливались камнями или бревнами. Однако германское командование было особенно чувствительно к любой угрозе безопасного сообщения на железных дорогах, и отражением этого стало такое сомнительное новшество франко-германской войны, как использование заложников непосредственно на поездах.

1 октября верховное командование выпустило приказ, в соответствии с которым следовало «в тех районах, где часто происходят инциденты, в течение некоторого времени брать на поезда заложников — мэров близлежащих населенных пунктов и других уважаемых лиц — по возможности размещая их на локомотиве»[777]. Для представителей муниципальных властей многих французских городов это быстро стало чем-то вроде регулярной повинности. Подобная практика повсеместно вызывала их протест, причем не столько из-за страха за свою жизнь, — не был известен ни один случай гибели или ранения заложника, — сколько из-за ее унизительности и серьезных помех исполнению служебных обязанностей. Кроме того, члены муниципалитетов не могли отвечать своей головой за то, что могло произойти где-то далеко за городскими воротами[778]. Немцы же, очевидно, пребывали в полной уверенности, что городское и сельское население повсеместно поддерживало с партизанами тесные связи.