Желябов

Подсудимый Желябов. В защиту свою ничего не имею. Но я должен сделать маленькую поправку к тем замечаниям, которые я делал во время судебного следствия. Я позволил себе увлечься чувством справедливости, обратил внимание господ судей на участие Тимофея Михайлова во всех этих делах, именно: что он не имел никакого отношения ни к метательным снарядам, ни к подкопу на Малой Садовой. Я теперь почти убежден, что, предупреждая господ судей от возможности поступить ошибочно по отношению к Михайлову, я повредил Тимофею Михайлову, и если бы мне вторично пришлось участвовать на судебном следствии, то я воздержался бы от такого заявления, видя, что прокурор и мы, подсудимые, взаимно своих нравственных побуждений не понимаем…

Речь Желябова до нас дошла в сокращенном и искалеченном виде. Корреспондент "Times", излагая ее, упоминает, между прочим о таких высказываниях Желябова, которые в официальном отчете отсутствуют. "Русское правительства, — передает слова Желябова этот корреспондент, — все делало для себя и ничего для народа". Он сослался на разные европейские государства, которые не были централизованы, а затем коснулся вопроса о русской земле, которая, сказал он, должна принадлежать ее земледельцам и возделываться имя. Что касается религии, это дело индивидуального сознания и партия об этом ничего не говорит. В действительности, политическая свобода и эти идеи составляли цели партии.

Все это в правительственном ответе опущено.

Английский корреспондент дальше пишет:

— Речь Желябова была самая замечательная из всех. С видом уверенным, переходившим в вызывающий, когда его прерывал суд, или неодобрительный ропот аудитории, Желябов пытался изложить положение вещей и социальные условия, которые сделали его и его товарищей тем, что они есть. Когда инциденты следовали один за другим и он сверкал глазами на суд, как дикий зверь, загнанный на охоте, пред вами стоял чеканный тип гордого и непреклонного демагога[107].

Бесспорно, речь Желябова произвела сильное впечатление даже на тщательно подобранных сановных слушателей. Об этом свидетельствуют, например, и записки графа фон Пфейля[108].

— Он отказался от всякой защиты и вообще на старался защищаться, что было бы бесполезно. Он только хотел выгородить некоторых товарищей. На его лице то и дело появлялась насмешливая улыбка… Когда он однажды заметил: — Я тоже имею право сказать, что я русский человек, в публике поднялся ропот. Он выпрямился и почти угрожающе глядел на публику, пока снова не водворилась тишина.

Речь Желябова, действительно, поражает своим сильным, серьезным и глубоким томом. Она — проста, в противовес речи Муравьева, она скромно, почти бедно "одета". Тем, кто склонен искать в Желябове театральности, следует вчитаться в его последнее слово. Никаких украшений, никаких побрякушек. "Революционный честолюбец" избегал говорить о себе. У подножья эшафота он защищал партию, ее доблесть и честь. "Первоприсутствующий" неуклонно заставлял его возвращаться к себе, но, вынужденно делая это, Желябов, имел себя в виду только, как представителя Исполнительною комитета.

Муравьев старался изобразить народовольцев бандой анархистов-злодеев. Желябов ответил на эту глупую выдумку, что народовольцы — государственники. Муравьев утверждал: "народовольчество — язва не органическая, недуг наносный, пришлый, привходящий, русскому уму несвойственный, русскому чувству противный". Желябов ответил: именно русские условия органически порождают революционное движение, превращая мирных пропагандистов социализма в террористов. Мирные стремления народников Желябов из тактических соображений преувеличил, но во всяком случае он был вполне прав, утверждая, что расправы царского правительства с социалистами отличались неслыханной свирепостью. Желябов подчеркнул также, что террор для народовольцев не является единственным орудием политической борьбы: — террористические факты занимают только одно из мест в ряду других задач, намечаемых ходом русской жизни.

В речи Муравьева было еще одно место, которое настоятельно требовало ответа, Муравьев говорил — социализм вырос на Западе и составляет уже давно его историческую беду. У нас ему не откуда было взяться — у нас не было и, слава богу нет, до сих пор ни антагонизма между сословиями, ми преобладания буржуазии, гаи традиционной розни и борьбы общества с властью. — На это утверждение Желябов ничего не ответил, если не считать глухого указания, что в народном сознании есть много такого, чего следует держаться. Возможно, ответить Желябову помешал "первоприсутствующий", но надо признать, что по этому вопросу Андрей Иванович не был как следует вооружен. Относительно "антагонизма" и преобладания буржуазии народовольцы и сами были" не благополучны; они полагали, что этот антагонизм у нас есть только между правительством и "народом", т. е. крестьянством и что буржуазия наша — явление постороннее. Вопрос об "антагонизме сословий" и о "преобладании буржуазии" был впоследствии разрешен учеником Маркса, Лениным.