Желябов

Генерал Комаров, между прочим, доносит: "Желябов обратился к прокурору палаты с просьбой объяснить ему, что такое случилось, что его разбудили в 2 часа ночи; и когда ему объявлено было, что сделано покушение на священную жизнь в бозе почившего государя императора, тогда Желябов с большою радостью сказал, что теперь на стороне революционной партии большой праздник и что совершилось величайшее благо деяние для освобождения народа, цель партии осуществилась, что со времени казни Квятковского и Преснякова дни покойного императора были сочтены, за ним следили даже и тогда, когда он ездил по институтам, и ежели он не принял действительного участия в бывшем покушении, так только потому, что был лишен свободы, а нравственна он вполне сочувствует удавшемуся злодейству. На предложенный ему вопрос выяснить как форму, так и состав метательного снаряда, который был употреблен для злодейского умысла против государя, он отвечал, что форм их несколько: есть овальные и четырехугольные формы; состав же определить не может, т. к. он не техник, а для этого в партии существует специальный технический комитет"…

В своей генеральской наивности Комаров, по-видимому, даже не замечает, что Желябов продолжает смеяться и издеваться над следствием; жандарм простодушно излагает эти издевательские замечания об овальных и четырехгранных снарядах и о техниках "Народной Воли" в официальном рапорте. Видно, что Желябов вполне владеет собой, бодр, даже весел.

2 марта Рысакова и Желябова предъявляют друг другу. Они встречаются, как старые знакомые; затем им показывают труп Гриневицкого. Рысаков признает Михаила Ивановича, по прозванию Котик. Желябов от показаний отказывается.

Первоначально предполагалось уже 3 марта судить Рысакова военно-полевым судом, а 4 марта казнить; так торопилось самодержавие учинить расправу. Но в ночь с 1 на 2 марта от Желябова последовало заявление, повергнувшее царских ищеек в крайнее изумление.

"Если новый государь, — писал Желябов, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности, Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению. Андрей Желябов.

2 марта 1881 г. Д. пр. Закл.

P. S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две. Андрей Желябов".

Это "произведение" Желябова, стоящее многих "полных собраний сочинений", написанное о деле всей жизни, побудило Ашешева писать о склонности Андреи Ивановича к театральности и к позам. К тому же, по Ашешеву, Желябов переживал душенный кризис, он разочаровался в терроре, искал выхода из тупика; заявление его есть предсмертная записка самоубийцы. Все это сплошная неправда, Желябов не знал еще, что Рысаков стал оговаривать, но он знал и учитывал, что девятнадцатилетнему юноше, недавно привлеченному в "Народную Волю", не по силам провести процесс 1 марта, имеющий мировой резонанс; не по силам разъяснить смысл цареубийства, программу и тактику партии. Заявление Желябова нельзя рассматривать отдельно от всего последующего его поведения, а это именно и делает Ашешев. Народовольцы всегда рассматривали суд, как трибуну. Судебные отчеты, помещаемые в газетах, даже очень искаженные, сплошь и рядом являлись единственным печатным материалом при занятиях в подпольных кружках. То, что произошло потом на суде, вполне подтвердило правильность решения Андрея Ивановича. Во всяком случае, он совсем не походил на самоубийцу, он был целеустремлен, бодр, он думал о деле своей жизни. Непростительную, обывательскую болтовню о Желябове не решались повторить даже царские жандармы. Генерал Шебеко писал: на следствии и суде он выказывал наибольшее присутствие духа и спокойное, рассудительное хладнокровие; он входил в малейшие детали и вступал в спор с судьями и прокурором; в тюрьме он себя чувствовал в нормальном состоянии и моментами проявлял веселость. — Нельзя также забывать и о нравственных мотивах; на них ссылается и сам Желябов в своем заявлении. Несомненно, ему была мучительна мысль, что юноша, им вовлеченный в дело, погибнет на виселице, а он, вожак, останется живым. Мораль совсем не десятое дело, особенно для социалиста чувства, каким являлся Желябов. Ничего не будет понятно в облике главаря народовольцев, если посмотреть на его заявление, как на театральный шаг или как на предсмертную записку.