Желтая долина, или Поющие в терновнике 4

И вот уже больше суток узники не смыкали глаз – ожидание всегда так мучительно и невыносимо.

К тому же начальник лагеря, капитан Брэфорд, самый гадкий, самый сволочной человек из всей администрации, настоящий садист, мелочный и злобный, словно заподозрив что-то недоброе, приказал охране устроить повальный обыск во всех бараках.

Не найдя ничего подозрительного Брэфорд в конце концов распорядился отобрать четырех заключенных и наказать их авансом.

Этот Брэфорд, законченный алкоголик, скрытый честолюбец, не находил своим силам никакого иного применения, как затевать разборки и впадать в беспробудное пьянство; он всегда поступал подобным образом, когда напивался до полусмерти. Он постоянно стращал узников, говоря, что делает так, «чтобы неповадно было и впредь», а потом мрачно шутил, что таким образом «пресекает зло в самом его зародыше».

В ледяной ночи до самого рассвета разносились по всему лагерю ругательства наказуемых.

Нет, люди капитана не били заключенных, если бы факт хотя бы одного избиения выплыл наружу, и сам Брэфорд, и его подчиненные попали бы под суд, скандал на всю страну был бы неминуем, и капитан после этого не только бы распрощался с погонами, но, чего доброго, и сам бы угодил за тюремную решетку…

Но разве мало способов сделать человеку больно, не избивая его?

Разве нельзя заставить заключенных болтаться на продуваемом всеми ветрами турнике почти всю ночь, выдавая это за «оздоровительные процедуры»?

Разве трудно было заставить убирать их плац «до последней пылинки», как любил выражаться капитан, утверждая, что таким образом лагерная администрация борется с антисанитарией, которую развели сами же заключенные?

И теперь, в преддверии побега, нервы у заговорщиков были напряжены до последнего, крайнего, мучительного предела…

Потом неожиданно наступила тягостная, зловещая тишина – кое-кому из заключенных даже удалось немножко подремать, пока всех не разбудили и не погнали чистить бараки и готовить завтрак.

Оливер видимо, чтобы оправдать аванс, полученный от людей Уистена, сжав кулаки, рванулся было к полковнику и с ненавистью прошептал:

– Кишки из тебя выпущу! Ах ты, мерзавец, издеваться над такими хорошими людьми!

Однако его остановили:

– Обожди. Не все сразу.

Охранник удивленно вытаращился.

– Почему?

– Брэфорда мы захватим в заложники. Днем заключенные, посвященные в план (около пятой части от общего числа узников) занимались своей обычной работой, каждый из них собирался с силами, сосредотачивался на предстоящем побеге.

А время будто бы остановилось – оно едва двигалось, совсем как те моторные баркасы, которых так ожидали решившиеся на побег…

В полдень в бараке Патрика появился офицер, лейтенант Стоун – это был единственный профессиональный военный в гарнизонной охране (остальные были или переведенными за проступки из полиции, или бывшими военными жандармами, подписавшими контракт).

Его все так и называли – «профессионал».

Как всегда подтянутый и вежливый (для Патрика он был воплощением стопроцентного англичанина, надменного британца из колониальной литературы), безукоризненно выбритый, пахнущий отличной туалетной водой, он подошел к О'Харе и поинтересовался:

– Так значит, завтра у тебя день рождения, не правда ли?

Когда Патрик смотрел на лейтенанта Стоуна, ему на ум всегда приходили соответствующие страницы из прозы Киплинга – таких вот безукоризненных служителей британского государства, вроде бы положительных, но в то же время отталкивающих, потому что они служили делу зла, делу угнетения – таких людей, как этот лейтенант О'Хара ненавидел больше всего – и не только в колониальной литературе.

Стоун повторил свой вопрос:

– Так что насчет дня рождения?

О'Хара поморщился – вид Стоуна всегда был ему очень неприятен.

– Да, сэр.

«Профессионал», мягко улыбнувшись, иронически произнес в ответ:

– А я уже заказал шампанское… Патрик, который всеми мыслями был далеко отсюда – там, в Оксфорде, рядом с детьми, – тем не менее откликнулся в тон шутки:

– Так передайте же, пожалуйста, чтобы с ним поторопились…

Заключенные, которые слышали их беседу, молча застыли вокруг.

А лейтенант Стоун, не обращая на них ровным счетом никакого внимания, звонко рассмеялся.

– Хорошо, – произнес он, разворачиваясь, – надеюсь, завтра встретимся…

После обеда пришел начальник лагеря, капитан Брэфорд, коротышка с бледным костлявым лицом и блестящей, словно смазанной коровьим маслом, лысиной. Гадко улыбнувшись, он обнажил два желтых клыка, одиноко торчавшие из беззубых десен.

Его тощая фигура внушала одновременно и жалость, и отвращение. Говорили, что этот человек был разжалован за какое-то серьезное должностное преступление, совершенное на службе то ли в Гибралтаре, то ли еще где-то, затем был неожиданно прощен начальством и направлен сюда, на острова – не стоит и говорить, что служба в должности начальника исправительного лагеря была для него отнюдь не синекурой.

Капитан Брэфорд всегда появлялся в обществе двух здоровенных полицейских, то ли собутыльников, то ли телохранителей, ни на шаг от него не отходивших и все время что-то вынюхивавших вокруг.