Желтое облако

Шагнуть через невозможное… Почему — невозможное? При виде Ильманы мне вспомнилось то, чего наверное не знал Руис или забыл, распалясь ожесточением.

Я зажал шею левой рукой, напряг силы.

— Ильмана, воздух, воздух! — и правой рукой показал вверх. — Прошу, требую, это последнее… Воздух!

Дверь захлопнулась, слилась с прозрачной во всю толщину стеной. Видны только следы пуль, словно отметки мелом.

Дин не придал моим словам значения. Он подумал, что я задыхаюсь.

— Ильмана не поможет. И никто не поможет. Воздуха захотелось! Ты все еще жив? Ну, тогда отвечу на твой вопрос. Помнишь, ты спрашивал, что такое Киджи. Это радист моего отца. Я отсюда разговаривал с Киджи. Сейчас его уже нет на свете, это так же верно, как и то, что тебя через минуту-две тоже не будет — уже не было бы, но я не хочу тратить еще одну пулю. Ну, теперь между нами все ясно, и надо отплатить не только тебе. Вот — ручка, которая повернет жизнь на Земле к каменному веку?

…Рядом шаги — один, два. Тишина. Я смотрю вверх. Гладкая, как стекло, косая крыша, за ней — чернота. Я хорошо помню: по коридору у каждой двери есть маленькая красная кнопка. В случае пожара, достаточно нажать ее, и в комнате откроется клапан — улетучится воздух. Так объясняла мне Ильмана. Это я хорошо помню. И знаю: сейчас чья-то рука протянулась к кнопке — это рука не Ильманы, а Кайбола. Только он может решиться… Скорее же, пока не поздно, пока Руис не повернул ручку на пульте!

Черный свод над крышей опускается, исчезли очертания потолка и углов. Все сливается в неприглядное черное небо, какое раскинулось над Луной, только без Солнца, без звезд и светящейся Земли. Прощай, Земля!

Что-то сверкнуло вверху. Там обозначился длинный клин, он стремительно поднялся острым концом и встал, как парус. Какая-то страшная сила распирает грудь, душит, тянет вверх… Метнулось изменившееся лицо Руиса. Он руками хватает себя за глотку, глаза выпучены. Он кричит, но стоит тишина. И опускается, давит чернота.

Это — смерть моя и Руиса. Это — жизнь там, на Земле, без войны и с машинами, которые нужны человеку.

БУМЕРАНГ

1

С гор сползли тяжелые тучи. Дождя пока не было. В этот вечер на улицах города не чувствовалось обычного оживления, пустовали театры и кафе. Люди слушали радио, и долго, до глубокой ночи светились окна домов.

Валентин Юльевич лег спать поздно, он забылся коротким, тяжелым сном и проснулся от болей в спине и от сосущей сердце тоски. Боль усиливалась, она сдавила всю грудь, и трудно стало дышать.

Он не зажег света. За окном монотонно гудел лес, как большой и далекий без ударов колокол. В жалюзи брызгали редкие капли дождя, и как притаившийся зверь, сдержанно и протяжно вздыхал ветер.

Эта ночь предвещала скорое наступление осени с холодной сыростью и длинными мучительными ночами. В последние годы Валентин Юльевич каждую осень переживал очень тяжело. Он видел, как умирает природа. Оголялись деревья, вокруг становилось черно, а рядом вздымались белые горы — там рано выпадал снег и не таял. Валентин Юльевич всю осень жил на границе черного с белым, и ему казалось, что эта роковая граница проходит через его сердце — потому и боли в нем и сосущая тоска. Он радовался, когда утром парк вдруг оказывался запорошенным снегом, и надевал лыжи. Тоска проходила.

Валентин Юльевич чувствовал: эта осень будет для него последней. Услышанное по радио подействовало страшнее самого тяжелого приступа стенокардии. В конечном счете, все это к одному — он испытывал двойную тяжесть на сердце.

Валентин Юльевич приподнялся в кровати и включил настольную лампу. Приняв лекарство, он лег на спину и натянул одеяло до подбородка.

Тень от абажура закрыла потолок, там была пустота. Лампа освещала торчащие вверх ступни ног и угол возле двери. Узкая цветная дорожка от кровати до двери казалась темной с желтыми пятнами, как кожа саламандры.

Боль не утихала. Под ложечкой сосало и щемило. Под вздохи ветра за окном кровать быстро поднималась и проваливалась в бездну, сердце замирало. Иногда оно словно обрывалось.

Валентин Юльевич подумал, что вот так, в одиночестве, никому не нужный, он и умрет. Эта мысль появилась, когда он посмотрел на свои вытянутые ноги с задранными вверх ступнями. Страх смерти был сильнее боли. Этот страх исходил не из сжимающегося в тоске сердца. Его вызвал вид собственного тела, распластанного на кровати. Валентин Юльевич видел себя всего — от головы до ног, ему показалось, что он лежит на смертном одре и рядом горит свеча. Ноги одеревенели, руки безвольно простерлись вдоль тела, подбородок выставился, нос заострился и у прикрытых глаз легли голубоватые тени. Лицо стало восковым, усы поредели, а на щеках за одну ночь появилась короткая щетина, словно он не брился целую неделю.