Желтое, зеленое, голубое[Книга 1]

— Последние его работы — портреты, правительственные собрания. Он тоже много работает, совмещает общественные обязанности со своим делом. Я был у него. Но, откровенно говоря, мне его картины не нравятся, все это мундиры, ордена, заседания. Хотя и характеры ему даются, и он техникой владеет. У него есть что-то свое. Пишет пейзажи, и очень хорошие, тамошние, центральных областей. А в самом есть что-то грубое, самоуверенность во всем. Художники его хвалят — не знаю, искренне ли, уверяют, что он очень энергичен, полная противоположность своей фамилии… А мне показался он по службе чиновником суровым и в то же время этаким вальяжно-покровительственным. Как мастер? Двадцать лет он живет одним и тем же. Чувствует ли он идеи, ради которых творит, или это у него все по инерции — не поймешь! Какое-то насаждение табеля о рангах в живописи… Он руку подает так, что твою руку отведет прочь, словно от тебя пахнет чем-то дурным… А пишет вождей… Вот муж Алисы показал мне интересные работы. Гравюры его антифашистские — самый трезвый реализм, осознанность цели, отчетливость мышления, мастерство. Он говорит, что сейчас нужно для борьбы против фашизма реалистическое искусство. И нужна сатира. Следует приучать народ к тому, что грянет война, польется кровь и что пощады врагу не надо давать… Иногда они спорят с поклонником Алисы. Тот бывает у них, но изредка. Да, у Гагарова гравюры на линолеуме хороши. И он прав — нужен реализм. Он каждую свою мысль излагает с замечательной ясностью. Только усваивай.

— Ну а просмотр?

— На просмотре был Сергей Герасимов, разговаривал со мной. Еще несколько художников.

Георгию не хотелось рассказывать всего. В числе других на просмотр приехала очень старая немка-эмигрантка. У нее больные ноги. Смотрела картины, улыбалась не то сочувственно, не то саркастически. Долго стояла у каждого пейзажа. Видит она плохо и почти совершенно глухая. Обошла Георгия со всех сторон и со странной улыбкой осмотрела его. Тряхнув головой, словно на ней были девичьи кудри, отошла прочь.

Через некоторое время сказала:

— Эту выставку можно показывать и в фашистской Германии! И сам Раменов, — продолжала старуха, с трудом ворочая языком, но громко, — и сам Раменов кажется мне похожим на современного баварского молодчика… А разве я что-то плохое сказала? — осклабясь, спросила она. — Теперь же «они» наши друзья!

— Вы старая дура! — сказала ей Алиса по-немецки.

— Да? — улыбнулась немка. — Я вас не слышу. — Она протянула ей свой аппарат с микрофоном.

— Выживаете из ума! — раздраженно продолжала Алиса. — Вы понимаете, что вы говорите?

— Да, понимаю.

— Вы позволили себе большую бестактность.

— Что? — еще раз протянула аппарат старуха.

— Вы ставите всех в неудобное положение.

Сбился народ. Никто не понимал, о чем они говорят. Алиса дрожала от негодования.

— Ну разве можно в такое время писать орехи? — пожав плечами, проговорила немка по-русски.

— Все можно! Подумайте! — Алиса постучала себе по голове.

Раменов обмер, услыхав такой разговор. Но он сдержался. Потом Алиса и ее муж очень хвалили его за твердость характера, сказали, что старуха всюду ездит и сует свой нос, ее не надо слушать. Алиса перевела Раменову весь свой разговор со старухой. «Она, видимо, хотела сказать, что на ваших работах есть знак какой-то аполитичности. Конечно, она понимает все по-своему, она травмированный человек, фашисты били ее, сломали ей плечо…»

У входа в зал, где устраивался просмотр, Лень-Лобунов обнял Раменова.

— Мы поддержим тебя! — сказал он и похлопал Георгия по плечу. — Крепкий сибиряк! Герасимов похвалил тебя!

Он увел Раменова в свой кабинет.

— Только приехал ты не вовремя, — что тебе не сиделось!

— Но я же говорю вам, — раздраженно ответил Георгий, — меня вызвали, я не сам же ехал! Зачем вы повторяете мне: «Рано, рано!»?

— Да, тебя вызвали, мы всё оплатим, это пустяки! Еще раз приедешь. Побываешь в столице за год два раза.

А немка, выходя с просмотра, еще что-то яростно воскликнула и притопнула ногой в коридоре.

Раменов сказал Лобунову, какие суждения пришлось ему услышать.

— Кто это сказал про Германию? — яростно спросил Лень. — Эта немка? Она? Что ты слушаешь эту старую… Нечего ее слушать! И кто ее пригласил? Я удивляюсь! Кто посмел?

Немка долго не отпускала Алису, говорила, что не чувствует революционного художника. «Где его ненависть? Борьба? В чем она? Где «баррикады»? Как можно сильному человеку прощать бездействие!»

Алиса ответила, что у них нет там никаких баррикад, они строят новую жизнь, совсем не сидят без дела: у них романтика созидания и освоения природы, и надо совершенно потерять способность мыслить, чтобы пороть такую чушь.

— Я не понимаю, во что вырождается у вас революционное искусство!

Лень-Лобунов тоже сказал, что надо более отчетливо акцентировать современность…

Но во всех этих суждениях для Раменова было и что-то полезное. Даже в том, что говорила немка. Хотя она и больна, и оскорблена, и понимать ничего не хочет, что делается вокруг.

Он почувствовал, что в мире в самом деле идет ожесточенная борьба.