Желтоглазые крокодилы

— Ты в своем репертуаре. Позволяешь себя сожрать первой же акуле… Одного не понимаю, Ирис-то зачем это нужно?

— Я напишу роман, она опубликует его как свой и прослывет писательницей. Сейчас это модно, знаешь, все пишут, все считают себя литераторами. Началось все с того, что она похвасталась в гостях одному издателю…

— Да, но какой смысл? На кого она хочет произвести впечатление? Что ей это даст?

Жозефина опустила глаза.

— Она не стала мне говорить…

— И ты согласилась, так ничего и не узнав?

— Я решила, что это ее личное дело.

— Жози, ты согласилась жульничать и даже не докопалась до сути дела? Нет, я тебе удивляюсь!

Жозефина молча обкусывала кожу вокруг ногтей, боязливо поглядывая на Ширли.

— Мне бы хотелось, чтобы ты, когда увидишь ее в следующий раз, добилась ответа! Это важно. Она выпустит твою книгу под своим именем и что получит? Славу? Для этого нужно, чтобы ваша книжка прогремела… Деньги? Она все отдает тебе… Если только она не задумала обвести тебя вокруг пальца… это не исключено. Она обещает тебе деньги, но отдаст только малую часть, а остальное заберет и уедет к любовнику в Венесуэлу…

— Ширли! Тебе бы самой романы писать! Не пугай меня, и без того страшно.

— Или она хочет добыть себе алиби… Плетет гнусные интриги за твоей спиной. Закрывается в комнате. Говорит всем, что работает, а сама вылезает из дома через балкон и…

Жозефина растерянно глядела на подругу. Ширли уже раскаивалась, что посеяла сомнения и тревогу в душе Жозефины.

— Я записала вчерашний фильм, хочешь посмотреть?

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. У меня занятия в консерватории через полтора часа, если не успеем, я оставлю тебя наедине с телевизором.

Пока Ширли ставила фильм, Жозефина рассказала ей в подробностях о займе Антуана, о предложении Ирис, о том, как она боялась писать: «мне было страшно, что не получится, когда ты вошла на кухню, я как раз металась, я ждала вдохновения. В общем, даже и неплохо, что мы с тобой поговорили, я теперь не чувствую себя такой одинокой. Есть, с кем поделиться, когда что-то не ладится… Ведь Ирис еще и спешит, она обещала издателю к концу месяца показать двадцать страниц текста!»

Они уселись на диване. Ширли нажала на кнопку пульта и крикнула «Мотор!» На экране появилась обворожительная, прелестная, восхитительная Ширли Маклейн, вся в розовом, в розовой огромной шляпе, в розовом доме с розовой колоннадой, она идет за розовым гробом, который несут восемь мужчин в черном. Жозефина забыла о книге, забыла о сестре и о ее издателе, забыла о кошмарном долге Антуана — и как прикованная, следила за стройной фигуркой в розовом, которая спускалась по ступенькам, пошатываясь от горя.

— Ты видела у меня на компьютере фотографию мужчины в синем пальто? — шепнула она Ширли, пока шли титры.

— Да, и я подумала, что ты занимаешься чем-то важным, раз прицепила его фотографию перед глазами, значит, он будет тебя вдохновлять…

— Ничего не вышло. Он меня не вдохновляет!

— Сделай из него одного из мужей, и все будет в порядке!

— Ну спасибо, ты же мне сказала, что они все помирают.

— Последний не помер!

— А-а, — пискнула Жозефина. — А то мне вовсе не хочется, чтобы он умер!

— Silly you![27] Ты даже не знаешь, кто он.

— Я его себе придумываю, и это очень приятно. Знаешь, даже приятней переживать любовь лишь в мечтах, никакого риска, что тебя отвергнут или бросят.

— А заниматься любовью в мечтах, это как?

— До этого еще не дошло, — вздохнула Жозефина и опять уставилась на экран, где гроб с телом покойного мужа, выскользнув из рук могильщиков, прыгал по ступенькам, а Ширли Маклейн безучастно брела следом в своей большой розовой шляпе.

Ночью он просыпался и долго не мог уснуть. В кошмарах мсье Фожерон грозил ему пальцем, и он подскакивал весь в холодном поту, намокали даже простыни и подушка. Антуан задыхался, хрипел, извивался, изнемогал, пока ему, наконец, не удавалось очнуться и вдохнуть хоть немного ночной прохлады. Он вставал, принимал душ, надевал чистые пижамные штаны, стоял у открытого окна, вслушиваясь в шумы и шорохи африканской ночи. Крики попугаев на крыше дома, визг обезьян, прыгающих с ветки на ветку гигантских акаций, легкие шаги газели в высокой траве, — все казалось ему каким-то странным, зловещим. Он и днем-то чувствовал себя здесь чужим, каким-то инородным телом, но ночью… ночью будто весь мир ополчался на него, все гнало его отсюда и кричало: возвращайся к своим белым, к этим хрупким потеющим людям, которые не выносят африканской жары и глотают лошадиные дозы хинина!