Желтые обои, Женландия и другие истории

Достаточно тусклый, чтобы запутать бегущий по нему взгляд, он достаточно четкий, чтобы постоянно раздражать зрение и побуждать вглядываться в него. Но если некоторое время всматриваться с близкого расстояния в неуклюжие ломаные извивы, они внезапно совершали самоубийство: разбегались в стороны под пугающими взор углами и распадались на совершенно несовместимые отрезки.

Цвет у обоев отталкивающий, почти отвратительный: выгоревший грязно-желтый, причудливо выцветший под лучами солнца.

В некоторых местах они приобрели блеклый коричневато-оранжевый оттенок, в других – неуловимый зеленовато-желтый окрас.

Неудивительно, что детям не нравились эти обои! Я бы сама их возненавидела, если бы мне пришлось долго жить в этой комнате.

Так, идет Джон, и надо все быстро убрать – он терпеть не может, когда я пишу.

Мы здесь две недели, и теперь мне хочется писать не так сильно, как в первые дни.

Сейчас я сижу у окна в этой жуткой детской, и только легкий упадок сил мешает мне излагать мысли на бумаге, сколько захочется.

Джон отсутствует целыми днями, а иногда даже вечерами, если ему попадаются трудные случаи.

Я рада, что моя болезнь не серьезна!

Однако это нервное расстройство жутко подавляет.

Джон понятия не имеет, как я на самом деле страдаю. Он знает, что для мучений нет причин, и это его устраивает.

Конечно, это всего лишь нервы. Тревога давит на меня, мешает выполнять обязанности по дому.

Мне хотелось во всем помогать Джону, обеспечивать ему настоящий отдых и уют, но я стала для него обузой!

Никто не поверит, каких усилий стоит делать то немногое, что я могу – одеваться, принимать гостей и распоряжаться по хозяйству.

Как же повезло, что Мэри заботится о ребенке. Таком дивном ребенке!

И все же я не могу быть рядом с ним, оттого и нервничаю.

Похоже, Джон никогда в жизни не волновался. Он так смеется, когда я говорю ему про обои!

Сначала он хотел переклеить обои в комнате, но потом сказал, что я позволяю им довлеть над собой, а для больного с нервным расстройством нет ничего хуже, чем поддаваться подобным фантазиям.

Джон добавил, что после смены обоев придет черед тяжелой рамы кровати, затем решеток на окнах, потом калитки в самом низу лестницы, и так далее.

– Знаешь, этот дом благотворно на тебя влияет, – заявил он, – но право же, дорогая, не стоит тут заново все обустраивать ради найма на три месяца.

– Тогда давай переберемся вниз, – предложила я. – Там такие милые комнаты.

После этих слов он обнял меня, назвав блаженной маленькой гусыней, и сказал, что отправится и в погреб, если я захочу, да к тому же его и побелит.

Но он все же прав насчет кроватей, окон и прочего.

Это просторная и удобная комната, которая каждому бы понравилась, и я, конечно же, не настолько глупа, чтобы причинять Джону неудобство из-за нелепого каприза.

Эта большая комната и правда начинает мне нравиться, вот только обои жуткие.

Из одного окна я вижу сад – загадочные тенистые беседки, буйно растущие старомодные цветы, кусты и сучковатые деревья.

Из другого открывается дивный вид на залив и небольшую пристань, принадлежащую поместью. Туда ведет примыкающая к дому тенистая аллея.

Я всегда воображаю, что вижу людей, гуляющих по многочисленным дорожкам и заходящих в беседки, но Джон предупредил меня никоим образом не поддаваться подобным фантазиям. Он говорит, что при моем воображении и привычке к сочинительству нервное расстройство чревато всякого рода галлюцинациями, и необходимо мобилизовать волю и здравый смысл, дабы обуздать эту склонность. Вот я и стараюсь.

Иногда кажется, что, если бы мне достаточно полегчало, чтобы я смогла немного писать, я бы избавилась от навязчивых идей и успокоилась.

Но увы, при любой попытке поработать я сильно устаю.

Обескураживает, что не с кем посоветоваться и дружески обсудить мою работу. Джон говорит, что, когда я по-настоящему пойду на поправку, мы пригласим кузена Генри и Джулию погостить у нас. Но тут же добавляет, что скорее зажжет на моей наволочке фейерверк, чем сейчас допустит ко мне этих впечатлительных и эмоциональных людей.

Мне хочется поскорее выздороветь.

Но думать об этом нельзя. Обои смотрят на меня так, словно знают, какое пагубное воздействие на меня оказывают!

На них есть повторяющийся рисунок, где узор наклоняется, будто сломанная шея, и два выпученных глаза смотрят, перевернутые вверх тормашками.

Я несказанно раздражаюсь от этого беззастенчивого, неустанно преследующего меня взгляда. Он медленно ползает вверх-вниз и из стороны в сторону, эти жуткие немигающие глаза повсюду. Еще на обоях есть место, где две полосы не совпадают, и взгляд смещается вдоль линии то вверх, то вниз.

Раньше я никогда не замечала такой выразительности в неодушевленном предмете, однако все мы знаем, насколько эмоциональными могут быть обычные вещи! Ребенком я долго лежала без сна, и ровные стены с незатейливой мебелью увлекали и пугали меня больше, чем обстановка лавки игрушек – попавших туда детей.

Помню, как ласково подмигивали ручки нашего большого старого комода, и был еще стул, всегда казавшийся мне верным другом.