Желтый Ангус

Когда мы выходим, уже 3 или 4 часа ночи. Все, кроме круглосуточного Seven Eleven на углу, закрыто. Металлические жалюзи опущены – кажется, что это и не торговая улочка, не видно ни одной витрины. А если и есть, то в них потушен свет. Тени деревьев с кастрированными ветками под паутиной проводов. На тротуарах – они белые, из светлого камня, а вот асфальт очень черный и не гладкий, а зернистый такой, как черная икра – никого. По дороге только изредка машины. Мы переходим перекресток – и она вдруг садится на корточки. Прямо на разделительной полосе, перед иероглифом «Стой!» Обхватывает голову руками и начинает что-то причитать по-корейски. Когда я пытаюсь ее поднять, она отстраняется всем телом и перебирается подальше от меня. Один раз не удерживается и падает – я вижу кровь на ее руке. Она тоже видит, но опять обхватывает колени, натягивает юбку аж до ботинок и так сидит. Уже молча, раскачиваясь. Тони со страхом смотрит на нее:

– Ее надо увести отсюда.

Как назло, появляются машины. Вижу удивленные лица японцев за рулем – мы сидим прямо посредине дороги, они объезжают нас. Господи, только б не вызвали полицию…

Я сажусь рядом с ней. Тони с Мари встают перед нами, пытаются как-то прикрыть и сделать вид, что мы просто переходим дорогу. Я чувствую, что они хотят домой. Сколько же это у нее будет продолжаться? Час, два? Я беру ее за руку – как ни странно, она не отдергивает ее. Пытаюсь рассмотреть царапину – черт, ничего не видно. Достаю платок – хоть оттереть грязь. Тут она с каким-то тоскливым вскриком вырывает руку. Я встаю и закуриваю. У меня в руке недопитая бутылка пива из караоке – я изо всей силы кидаю ее. Где-то впереди у светофора по дороге грохает и россыпью пляшет стекло…

Когда она, наконец, встает, мы с Тони подхватываем ее с двух сторон. «Я сама, не надо!», повторяет она Тони, но при этом хватается за него, другой рукой отпихивая меня. Я еще крепче беру ее руку. Мари, поминутно теряя свои туфли, идет за нами, неся сумку Хён.

А дома она запирается в туалете. Ее рвет. Позывы-всхлипы частые, но мелкие. «Бедная…», – говорит Тони. Когда звуки смолкают, в туалете наступает тишина. Пять минут, десять… Не слышно ни звука. Я стучу и зову ее. Верчу ручку, но она заперлась изнутри. Молчание. Переодевшийся в пижаму и уложивший Марико спать, Тони выходит на подмогу. Что делать? Мы зовем ее уже вместе. Она, скорее всего, просто заснула. Оставить ее до утра? Но она может упасть во сне и удариться. Я отсылаю Тони спать, а сам изо всей силы стучу в дверь. На соседей-японцев сверху – бегут-жалуются кастелянше, когда я слишком громко врубаю музыку – мне уже наплевать. Наконец, слышится звук отпираемой защелки. Она сидит на унитазе, голова качается из стороны в сторону, тело – вот-вот упадет, когда она полностью заснет. Я беру ее под мышки и поднимаю. Абсолютно бесчувственное тело очень тяжело. Ее юбка спущена – я чувствую, что ее ноги волочатся и я сам сейчас, запутавшись, споткнусь. Трусы она подтягивает только тогда, когда я выволакиваю ее из туалета на кухню – Тони отворачивается у себя в комнате и делает вид, что спал.

И вот, прошел час или два, она чуть протрезвела, и мы курим на кухне, играя в эти ее «любит-не любит». Я уговариваю ее лечь спать. Мне даже удается поднять ее и довести до постели. Она ложится. Но, когда я стаскиваю с нее ботинки, вскакивает. Я обнимаю ее и пытаюсь насильно уложить, склоняя к подушке. Тут она просто кричит в голос. Потом что-то очень зло говорит мне по-корейски и опять отправляется на кухню, по дороге захватив мои сигареты и еще одну пепельницу. Я иду за ней, вынимаю у нее из рук пачку и выхожу за дверь покурить. Небо уже желтеет. Но все еще душно. Хотя не так, как в комнате.

Когда я возвращаюсь, она все также курит. Повернувшись спиной, она смотрит в одну точку на стене.

Я останавливаюсь за ней. Завтра же она ничего не будет помнить. И я бью ее сзади, где-то между затылком и шеей. Ее голову швыряет лбом об стену. После этого она заваливается набок. Глаза – закрыты, она отрубилась и спит. Неплохой удар для хипа-пацифиста, а? Я смотрю на ссадину под глазом – завтра она будет пытаться вспомнить, где это она, будет смазывать раны каким-то своим пахучим корейским снадобьем, и будет обо всем молчать. Готовить завтрак с высокомерным видом – чтобы не показать, что она могла вчера напиться и к тому же все забыть. И будет со мной тиха – не показать, не дай Бог, что она помнит, из-за чего… А синяк под тоннами ее белил все равно никто не заметит. Я переворачиваю ее на спину, чтобы не подавилась языком или рвотой, и волоку ее в спальню.

Нам всем надо хорошенько выспаться. И мне, и ей. И Тони, и Мари. Никто из нас завтра не встанет с утра – мы втроем забьем на Институт, а она, где-то часа через два-три, позвонит на работу, что сегодня не сможет. Но нам все равно надо хорошенько выспаться.

И мы укладываемся спать.

М&М