Желтый дьявол. Том 2

Затем, поставив чемодан на нанятого японцем рикшу, легким шагом скрылся в проулках.

Опиокурильня Тына на самой окраине поселка. Большая фанза занавесом делится на две комнаты. Первая, маленькая, устлана цыновками, а вдоль стен низенькие столики для чая. У входа сидит Тын — хозяин — старый сухой кореец с реденькой козлиной бородкой. Он безучастно, с совершенно неподвижным лицом, получает деньги, выдает трубки с опиумом бойкам и следит за угощением.

А в соседней, большой, — сизый, одуряюще-пряный дым окутывает гостей. Всюду на цыновках лежат или сидят, мерно покачиваясь, еще не уснувшие гости, а между ними безмолвными тенями мелькают фигуры прислуживающих.

В глубине на цыновке сидит Пэ-и. Сегодня, как всегда, он пришел ждать вестей от Ким‘а, а попутно выкурить трубку, уносящую в царство грез…

— Пэ-и! — голос справа.

— Слушаю.

— Ты уже курил?

— Нет. Что нового, Лю?

— Получил письмо от отца. Скоро праздник Луны, и моя сестра Сан зовет тебя приехать в Сеул.

Пэ-и повернул голову и посмотрел на говорившего. Затем встал, и оба вышли.

— Когда ехать?

— Сегодня.

— Хорошо.

— Ты поедешь в моих туфлях. В Сеуле передашь их нашим.

— А ты будешь ждать здесь?

— Да.

Обменялись туфлями.

— Прощай.

Пэ-и ушел, а Лю через минуту погрузился на его цыновке в сладкий сон после третьей затяжки опиума.

Ночь. Поезд мчится к Сеулу.

Через вагоны, грубо расталкивая сбившихся в проходе корейцев, идут два японских жандарма. Скуластые, лоснящиеся физиономии «господ» презрительно бросают в толпу ругательства.

У выхода на площадку стоит Пэ-и.

Жандармы подходят.

— Прочь! — и звонкая пощечина гулко раздается по вагону.

Пэ-и не шелохнулся, только сжавшийся кулак выпрямился, и передний японец с разбитой скулой покатился на пол вагона.

— Собака! Раб!.. Пэ-и на площадку… Навстречу:

— Куда? Стой?

Три пары рук сковали тело Пэ-и, хриплый крик из сдавленного горла, и через минуту в открытую дверь вагона с площадки падает тело корейца…

Поезд дальше.

А кругом… Ночь. Серебристый диск луны медленно поднимается по небосклону. Холмы громадными шапками угрюмо прижались к земле, и без счета сплошным огненным морем по всей безбрежной степи горят священные костры, вокруг которых тысячи теней, тысячи корейцев, протягивая руки, молят дочь солнца сбросить с них рабство…

Сегодня праздник Луны.

3. Маковое раздолье

Когда цветет мак — вся Улахинская долина заливается красным маревом. А кругом под сопками фанзы китайских чао и пыи корейских уруг.

Еще они садят здесь табак и кукурузу, а ближе к Никольску и Посьету даже рис.

Теплый, туманный, мягкий, благодатный край… Недаром же здесь родится пьяный хлеб, а вот все остальное желтое, восточное, произрастает хорошо.

Уже цвет опал.

Большая зеленая головка мака, а вокруг нее тонким двойным лезвеем, как бритвой, — черная маленькая правая рука проводит поперечные полосы — надрезы. Левой — она подставляет глиняную чашечку, в которую ловко счищает с головки маковые слезы — сок из надрезов. Это — мякоть будущего опиума.

Маленькую девочку-кореянку не видать из-за огромных стеблей мака. А по полям их ходят десятки и сотни.

Кореец старик, в соломенной конусообразной шляпе, сидит у фанзы и попыхивает в свою длинную трубочку, флегматично наблюдая за работой.

Это последний срез. Скоро будут косить. А у иных уруг уже скосили — раньше было засеяно.

Солнце жарко и не шелохнут маки.

Синие повязки на головах.

Одноглазый Лифу смотрит на бумагу с японской печатью.

Хунхузский отряд раскинулся по скошенному маковому полю. Хунхузы зарылись в мак и отламывают сухие головки от стеблей,  скусывают чашечку головки, а потом трясут в рот, стукая о зубы... И сыплется мак из головок.

Уже неделю не давал хунхузам старый Сын-Фун-Ли опиума — вышел, говорит, весь, надо идти брать у корейцев...

И вот пошли...

А пока заменяют опиум маком. Наедятся и будут спать до ночи, а там...

Кругом коричневые скошенные поля мака — сухие и пьяные.

И мирно, как пчелы, работают корейцы на своих уругах.

4. Сеул

Древний Сеул, столица Кореи, просыпается.

Яркое утреннее солнце радостно стелет ласки своими лучами на рисовые поля, безбрежно развернувшиеся вокруг города. Белые корейские домики кажутся сдавленными большими зданиями японских правительственных учреждений, а древний замок корейских князей, стоящий около Сеула, будто выкинут за черту города победителями с островов.

По еще безлюдной улице Сеула идет нищий. Бессильно свисает его левая рука, а правой он опирается на палку. Медленно подходит он к корейскому домику.

Тук… тук-тук…

Спят. Настойчивее: тук… тук-тук…

Из дома: тук… тук-тук…

Нищий оглядывается.

Никого.

Бесшумно раздвигается дверь.

— Войди!

Молодая девушка подозрительно оглядывает пришельца…

— Пэ-и! Ты? Мой господин. Что с тобой?

Нищий, обессиленный, упал со стоном на цыновку:

— Туфли… передай… Ихо-Сан…

Старый кореец вышел из-за ширмы.

— Кто пришел?

— О, отец! Пэ-и пришел… оттуда. Принес туфли, а сейчас… умер…

Старик нагнулся и осмотрел корейца.

— Ничего, будет жить. Промой ему раны и дай вина. Туфли принеси мне. Выйди и посмотри, нет ли кого около дома.