Желтый цветок

- Когда я ему отдал самолет, я снова вспомнил о "конструкторе", который мне подарила мать на мое четырнадцатилетие, и о том, что тогда случилось. А случилось вот что: надвигалась летняя гроза, но я был в саду, хотя уже слышались раскаты грома, и устроился в беседке, подле калитки на улицу, собирать подъемный кран. Кто-то позвал меня, и пришлось побежать на минутку в дом. Я вернулся и не увидел коробки с "конструктором" - калитка была отворена. С отчаянными воплями я выскочил на улицу, где уже никого не было, и именно в это мгновенье в дом напротив ударила молния. Все случилось словно бы сразу, и я вспомнил об этом, вручая Люку самолет, а он глядел на него с тем счастливым видом, с каким я глядел на свой "конструктор". Мать Люка принесла мне чашку кофе, и мы, как обычно, о чем-то разговаривали, когда раздался громкий крик. Люк кинулся к окну, будто хотел из него выброситься. Бледный, в глазах слезы, наконец ему удалось заговорить: оказывается, самолет, отклонившись в своем полете, пролетел точно в приоткрытое окно. "Его не видно, не видно", - твердил Люк, заливаясь слезами. Снизу донеслись какие-то крики, и тут в комнату торопливо вошел отчим Люка и сообщил нам, что в доме напротив - пожар. Теперь вам понятно? Да, лучше выпьем еще по стаканчику.

Я молчал, и мой собеседник сказал, что со временем он стал думать только о Люке, о судьбе Люка, его предопределении. Мать хотела, чтобы мальчик поступил в техническое училище и ему бы открылась, как она выражалась, скромная дорога в жизни, но его дорога уже была открыта, предопределена, и только этот человек, мой собеседник, вынужденный молчать, чтобы его не разлучили навсегда с Люком, посчитав за сумасшедшего, только он мог бы сказать матери и отчиму, что все усилия бесполезны и, что бы они ни делали, результат будет тот же: унижения, тягостная повседневная рутина, однообразие, неудачи - все это истреплет его, и он найдет прибежище в озлобленном одиночестве, в бистро своего квартала. Но самое скверное - это не судьба Люка, самое скверное - то, что в свою очередь умрет и Люк, и другой человек вновь повторит облик Люка, его собственный облик, и тоже умрет в свой черед, когда еще некто выйдет на дорогу. Люк его как бы уже и не интересовал; по ночам бессонница рисовала ему эту цепь, звено за звеном - еще один Люк, еще разные другие люди, которых будут звать Робер, Клод, Мишель, - бессонница создавала теорию бесконечности всех этих неудачников, повторявших, ничего о том не зная, все тот же облик и убежденных в свободе выбора, в свободе воли...

Вино настраивало этого человека на грустный лад, тут уж ничего не поделаешь.

- Здесь смеются, когда я им говорю, что через несколько месяцев Люк умер, они тупые, им не понять, что... Да, да, не смотрите на меня такими глазами. Он умер через несколько месяцев, началось нечто вроде бронхита, именно в этом возрасте у меня было что-то с печенью. Меня положили в больницу, а мать Люка настояла, чтобы его лечили дома, и я приходил к ним почти ежедневно, а иногда приводил с собой племянника, чтобы он поиграл с Люком. В доме царила такая нищета, что мои посещения приносили его обитателям радость во всех смыслах: и Люк не один, и пакетик с селедкой или пирог с абрикосами - тоже хорошо. Они уже привыкли к тому, что я взял на себя покупку лекарств, сказав, что в одной аптеке мне делают особую скидку. В конце концов они стали меня воспринимать как сиделку, и вы можете себе легко представить, что в таком доме, как этот, куда врач приходит без особого интереса, не очень-то станут сличать предсмертные симптомы с первоначальным диагнозом... Ну что вы на меня так смотрите? Разве я сказал что-то не то?

Нет, нет, ничего такого он не сказал, к тому же и выпив столько. Совсем напротив, если не воображать себе разные ужасы, то смерть бедняжки Люка как раз и подтверждала, что некто, склонный пофантазировать, позволил своим фантазиям разыграться в девяносто пятом автобусе и предавался им, пока они не рассеялись у постели тихо умирающего ребенка. Мне хотелось его успокоить, и я сказал ему это. Некоторое время он смотрел куда-то вдаль, потом снова заговорил.

- Ладно, ваше дело. Говоря по правде, так я в эти недели после похорон впервые испытал что-то похожее на счастье. Я по-прежнему навещал мать Люка, носил ей печенье, но уже ни этот дом, ни она сама почти ничего для меня не значили, я был как бы весь поглощен чудесной уверенностью в том, что я первый смертный на земле, чувством, что так, день за днем, стакан за стаканом - моя жизнь сходит на нет и она кончится где-нибудь, в какой-то час, до последней минуты повторяя судьбу неведомого мне человека, уже умершего, поди знай где и когда, но я-то уж умру по-настоящему, и никакой Люк не вступит в круговорот, чтобы по-дурацки повторить эту дурацкую жизнь. Оцените, старик, всю полноту охватившего меня чувства, завидуйте испытанному мной счастью.