Жемчужина в короне

По этому снимку (говорит леди Чаттерджи, протирая носовым платком темное пятнышко на рамке) правильного представления о ней не составишь. Мне кажется, это вообще невозможно, если не знаешь или не знал человека, а только слышал о нем. Спору нет, очень интересно в первый раз увидеть такой портрет, портрет женщины, чье имя когда-то было, как говорится, у многих на устах. И у вас, наверное, сейчас такое чувство, но вот первое любопытство удовлетворено, а потом наступает реакция, верно? Впрочем, вы, может быть, и не ожидали большего, ведь о сходстве вы судить не можете, вы не уверены, она это или нет. Знаете, я иногда смотрю на старые снимки, свои и Нелло, хотя бы на тот, что висит внизу, где мы сняты в Симле, на празднике в саду, зажатые между лордом Уиллингдоном и Агаханом, и думаю: неужели это правда Нелло? Неужели я была такая? Неужели когда-нибудь улыбалась так чопорно и жеманно, будто смотрю на что-то, что меня заинтересовало, но не уместилось на снимке. А раз я уже не могу ни вспомнить, ни хотя бы догадаться, что меня могло тогда заинтересовать, я начинаю думать, а может быть, эта женщина (по ощущению вовсе не я) просто притворяется мною, а этот крепыш рядом с ней — не Нелло, а кто-то, кто изображал Нелло почти так же здорово, как Нелло когда-то изображал Генри Мэннерса. Уиллингдон и Агахан как будто в порядке, но ведь, когда знакомишься и разговариваешь с такими шишками, видишь их как бы только в двух измерениях, и так же их видит фотоаппарат, поэтому и снимок кажется удачным.

Дафна пошла сниматься к Субхасу Чанду недели через две после того, как приехала сюда жить. Она не сама до этого додумалась. Леди Мэннерс в письме ко мне просила: передайте Дафне, что мне хотелось бы ко дню рождения получить ее снимок, только пусть не отдает вставить в рамку, у меня полные сундуки рамок от старой «Галереи злодеев»[10], которую собирал Генри. Так они с Генри называли свое собрание фотографий — «Галерея злодеев». Все что угодно — от дагерротипа его папаши, наступившего ногой на мертвого буйвола, до групповых снимков, сделанных на каком-то торжестве, где все раджи, кроме одного, уставились в аппарат злющими глазами, потому что смазливый адъютант Генри напутал в протоколе и поставил кого-то, кому полагался салют из девяти залпов, ближе к губернатору, чем кого-то, кому полагалось одиннадцать. А еще были бесчисленные любительские снимки, которые Генри и его папаше дарили слуги — тихие старички, которым хотелось походить на грозных вождей кочевых племен, — белобородые, в съехавших набок тюрбанах. Генри за всю жизнь ни одного снимка не выкинул. Все вставлял в рамки и таскал с собой, куда бы его ни назначали. Когда он умер, Этель велела связать их пачками и убрать в сундуки. Я часто думала: кто-то первый глядел из этой старой серебряной рамки? Я-то получила ее в наследство вместе с портретом Дафны и с теми двумя письмами. Мне все кажется, если б Дафна и мне подарила экземпляр еще тогда, когда бегала к Субхасу Чанду сниматься ко дню рождения Этель, если б он у меня был все время, он бы мне казался гораздо более похожим. А он попал ко мне позднее. Он попал в этот дом, в эту спальню, когда самой Дафны уже не было в живых. Наверно, это меня задело. Мне все кажется, что это какой-то посторонний предмет. Но вы не сомневайтесь, это Дафна, улыбалась она именно так, с какой-то надеждой — может, когда Субхас Чанд ее усаживал, она чуть не свалила какой-нибудь его штатив и думала: ну вот, опять я натворила бед, меня только в фарфоровую лавку пускать, тетечка. А улыбка милая, правда? Она-то получилась. Но лица такие фотографы, как Субхас Чанд, всем делают вроде бы восковые. Ни морщинки нигде, ни складочки даже возле глаз, все заглажено, заретушевано, и от живой Дафны, в сущности, ничего не осталось.

Была у нее такая привычка — прежде чем заговорить, она моргала, точно не могла произнести первые слова с открытыми глазами. А иногда скажет что-нибудь — и зажмурится. И тут появлялась эта ее улыбка, точно губами и веками управляли у нее одни и те же нервы. А это и правда было от нервности. Мне-то сперва показалось, что это аффектация. Я с ней познакомилась, когда ездила на Рождество погостить к Этель Мэннерс в Равалпинди. Дафна тогда впервые проводила Рождество в Индии, и Этель хотелось ее развлечь. Я ожидала, что увижу буку, а она мне весело моргала и болтала со мной. Аффектацию я почуяла до того, как заметила эту ее привычку, это ее моргание, а когда отделила причину от следствия, поняла, что никакая это не аффектация, а просто-напросто стеснительность. Она и жмурилась, и улыбалась, чтобы придать себе уверенности на людях. Среди своих все это кривлянье пропадало. Но стоило войти в комнату постороннему человеку, и оно опять появлялось. Однако она невольно вызывала симпатию, и она старалась побороть свою стеснительность — не молчала, не замыкалась в себе.