Жемчужная Тень

Поэтому дайте мне высказаться первой, так как я абсолютно уверена в подлинности своих воспоминаний о прошлом. Моя биография, что я прекрасно сознавала даже в то время, началась в худший год, какой только выпадал этому миру. Прикованная к ложу и беззубая, не способная самостоятельно приподняться на подушке или издать хоть какие-нибудь звуки, кроме напоминающих о скотном дворе и полицейских сиренах, с совершенно неуправляемыми мочевым пузырем и кишечником, я была вдобавок угнетена непостижимым поведением двуногих млекопитающих, которые меня окружали. Эти одетые в черное существа, самки вида, к которому, по-видимому, принадлежала и я, говорили, что потеряли своих сыновей. Я много спала, чтобы не мешать им искать этих сыновей. Как особую булавку для моих подгузников, которую вечно теряли моя мать или кто-нибудь из ее подручных, на чьем попечении я находилась. Эти невнимательные женщины в черном сначала теряли своих мужей и братьев. А потом являлись с визитом к моей матери, кудахтали и ворковали над моей колыбелью. Мне было не смешно.

— До трех месяцев младенцы вообще не улыбаются, — уверяла моя мать. — Им и не полагается улыбаться, пока они младше трех месяцев.

Мой шестилетний братец маршировал туда-сюда с игрушечным ружьецом на плече:

Был славен герцог Йоркский,
Солдат он муштровал.
Все десять тысяч вел на холм,
Потом с холма их гнал.
Коль скажет «вверх» — наверх спешат,
Коль «вниз» — то вниз идут.
Коль ничего не говорит,
Их нет ни там, ни тут.

— Вы только послушайте его!

— Глядите, каков! Да еще с ружьем!

Мне было дней десять от роду, когда Россия перестала воевать. Я настроилась на царя, который со всем семейством стал узником, поскольку, видимо, его свергли с трона, так как незадолго до моего рождения в стране произошла революция. Об этом говорили все. Я настроилась на царя. «Ничто и никогда не заставит меня подписать Брест-Литовский мирный договор», — говорил он жене. А его, в сущности, никто и не просил.

В то время я спала по двадцать часов в сутки, набираясь сил. Судя по всему, что я узнавала в оставшиеся четыре часа, силы мне должны были понадобиться. Когда на моей частоте оказывался Западный фронт, он весь состоял из крови, грязи, расчлененных трупов, грохочущих ударов, беспорядочных вспышек света в ночном небе, взрывов и всеобщего ужаса. Поскольку сразу стало ясно, что я родилась в неподходящий момент мировой истории, будущее тревожило меня, тем более что я не могла даже приподнять голову над подушкой и в длину едва достигала двадцати дюймов. «Мне вправду хотелось бы быть лисой или птичкой», — писал кому-то Д. Г. Лоуренс. Уныло бредущий Иисус. Я засыпала.

Алое зарево, мечущееся по небу. 21 марта, пятнадцатый день моей жизни и немецкое Весеннее наступление, начавшееся перед моим утренним кормлением. Нескончаемая бойня. При виде этой сцены я насупилась и проверила, умею ли я пинаться. Попытка вышла жалкой. Разозлившись и с нетерпением ожидая прилива сил, я громкими воплями потребовала еды. После которой перестала вопить, но продолжала хмуриться.

Был славен герцог Йоркский,
Солдат он муштровал…

Кто-то качал мою колыбель. Никогда не слышала такой глупой песни. За Берлином и Веной люди умирали с голоду, замерзали, шли в атаку, бунтовали и шумели на улицах. Весь Лондон спешил на работу и бормотал, что пора заканчивать со всей этой чертовщиной.

Большие люди вокруг меня скалили зубы: это значило, что они улыбаются, следовательно, довольны или веселы. Они говорили о продуктовых карточках на мясо, сахар и масло.

— Когда же все это кончится?

Я засыпала. Потом просыпалась и настраивалась на Бернарда Шоу, который приказывал кому-то замолчать. Переключалась на Джозефа Конрада, который, как ни странно, говорил то же самое. Я по-прежнему считала, что услышанное не стоит улыбки, хотя теперь ее ждали от меня со дня на день. Я переносилась в Турцию. Завернутые во все черное женщины собирались в гаремах и тараторили: ля-ля-ля. Это было скучно, и я возвращалась домой.

Женщины в черном, но британки, появлялись и уходили. Вошел, кашляя, одетый в военную форму брат моей матери. Он отравился газами в окопах. «Tout la monde a le bataille!»[5] — призывал старый боров, маршал Фош. Он уже успел стать главнокомандующим союзных войск. Мой дядя выхаркивал собственные легкие и, не успев поправиться, был обречен вернуться на фронт. На его медных пуговицах плясал отблеск огня. К тому времени я уже весила двенадцать фунтов, потягивалась и пиналась для разминки, понимая, что мне предстоит провести в борьбе с ближними всю жизнь. Я ела шесть раз в день и сумела подчинить себе большинство родичей к тому времени, как «Мстительный» был потоплен в гавани Остенде: в тот день я с особым рвением брызгалась во время купания.