Жена

Ночью, когда я не смогу заснуть, я буду, как Джо, бродить по дому и останавливаться у дверей их комнат. Я услышу их ровное дыхание и, может быть, оно меня успокоит. Они – мои девочки, мои дети, наши с Джо дети, подумаю я; они по-прежнему со мной, как и все общее, что у нас было; громадная куча барахла, которого хватило бы на целый блошиный рынок, поразительная коллекция вещей, что мы, как и любые супруги, накопили за годы.

– А я ждал вас в книжном магазине «Академик», как мы условились, – тихо проговорил Натаниэль. – Вы не пришли, и я удивился. А потом услышал имя Джо Каслмана; кто-то сказал – он умер, и я подумал – не может быть, побежал в отель и спросил консьержа, правда ли, что я слышал про мистера Каслмана, и тот ответил – да, правда. Я не мог поверить. До сих пор не могу.

Боун вроде бы говорил искренне, но все равно меня не убедил, и я вспомнила, что Джо всегда его недолюбливал, и я тоже. Он втирался в доверие, вечно ошивался неподалеку; он напоминал мне кота в витрине книжного магазина, вальяжно прогуливающегося среди стопок книг и задевающих их хвостом. Джо не ошибся, решив ничего ему не рассказывать много лет назад.

Теперь Боун ждал, что я ему расскажу. И мне захотелось молчать. То, что мы с Джо сделали, касалось только меня и никак не Боуна. Я не хотела преподносить ему эту информацию как дар; не хотела, чтобы он сбежал с ней. Она принадлежала мне, и я поступлю с ней, как мне вздумается, но только не сейчас. Джо только что умер, а я осталась одна; след от пощечины еще горел, а впереди у меня была целая жизнь.

Я знала, что талант не исчезает с лица Земли просто так, не разлетается на частицы и не испаряется. У него долгий период полураспада; возможно, в конце концов я смогу им воспользоваться. Смогу взять частицы всего, что видела и делала, всего, что у нас было, и сотворить из них что-то подлое или прекрасное, полное любви или сожаления, и, может быть, даже подписать это своим именем.

– Помните, что вы сказали на днях в «Золотой луковице»? – сказала я Натаниэлю. – Про меня и Джо? Про его ранние работы, что они показались вам бездарными?

Боун кивнул, и его длинная рука слегка дернулась, словно он импульсивно потянулся за блокнотом, как сделал бы всякий журналист. Но он осекся и провел рукой по волосам.

– Да, – ответил он.

– Что ж, я поняла ваш намек и хочу сказать, что вы ошиблись.

– Правда? – голос его вдруг ожесточился, и он пристально посмотрел на меня.

– Да, – ответила я, – правда. Было бы здорово, конечно, если бы вы оказались правы, – продолжала я. – Хотелось бы мне писать так, как писал он. – Он неотрывно смотрел на меня, качая головой. – Тогда, в «Золотой луковице», я с вами играла, – сказала я. – Простите мне это.

– О, – он ссутулился и снова стал похож на привычного мне Натаниэля. – Ясно.

Потом он пожал плечами, словно мгновенно смирившись с разочарованием и решив закрыть эту страницу. Хоть он и не получил желаемое, ему посчастливилось находиться в Финляндии, когда умер Джо Каслман, и само это казалось ему невероятным достижением. Последние страницы его рукописи оживут, когда на них заговорят вспомогательные фигуры: медсестры в чудаковатых гофрированных шапочках, нахлобученных на голову, как пампушки; испуганные горничные в отеле, молодой врач из пьесы Ибсена, который, возможно, даже подробно опишет ему, как выглядел Джо в последние минуты жизни: раскрытый рот, беспомощность старика со слабым сердцем.

Натаниэль Боун не пропадет, я в этом не сомневалась; он будет и дальше жить и процветать и редко терпеть неудачи; его всегда будут снабжать информацией и относиться к нему с особым пиететом, везде пускать и разрешать свободно колесить по миру. На самом деле, я ему больше была не нужна, и все же мы стояли рядом и мне отчего-то захотелось добавить что-то еще, прежде чем вернуться на место.

– Слушайте, – сказала я, – если хотите, я помогу вам с архивами. Разрешу опубликовать несколько писем. Может быть.

– Да, спасибо, – ответил он, но голос его звучал нейтрально; наверное, он уже думал о чем-то другом – о том, какой странной и шокирующей выдалась эта поездка, или о том, что нужно не забыть перевести часы на нью-йоркское время, или о длинной теплой спине женщины, к которой скоро прижмется.

– И еще кое-что, – добавила я.

Вокруг люди ворочались на креслах, как собачки на своих лежанках, снова и снова пытаясь найти удобное положение. Другая стюардесса, блондинка c бесстрастным непроницаемым лицом протиснулась мимо нас в тесном пространстве и понесла по проходу спутанные наушники. Самолет вздрогнул, слегка закачался и поднялся еще выше над миром.

– Джо был прекрасным писателем, – сказала я. – И мне всегда будет его не хватать.