Жена авиатора

Лэнд, мой маленький Лэнд, мой коронационный ребенок, поскольку был рожден в Лондоне в день коронации Георга VI, играл менее послушно в другой стороне комнаты, систематически уничтожая растение, листок за листком. Я была слишком потрясена, чтобы остановить его.

– Что они говорили… насчет Вайолет? – Я старалась говорить небрежно, но не могла унять дрожь; я не могла думать о ней спокойно, у меня сразу же наворачивались слезы – слезы вины. Я приучила себя не плакать по моему мальчику, но была не в состоянии делать то же самое, вспоминая о других, чьи жизни также прервались в том ужасном мае. Слишком много судеб оказалось разрушено – трагедия следовала за трагедией. Пострадали невинные, потому что Чарльз и я взлетели слишком высоко, слишком близко к солнцу.

– Жермен сказала, что Вайолет убила себя. Мама, как может человек так сделать? Разве это возможно?

Теперь Джон прекратил играть. Он смотрел на меня глазами такими чистыми и невинными, что я вздрогнула; я не хотела быть той, кто объяснит ему эти ужасные понятия.

– Так иногда делают, но это ужасно, ужасно, дорогой. Так делают слабые люди. А теперь давай не будем говорить об этом – это не очень хорошо. Когда-нибудь, возможно, я смогу тебе объяснить. Но давай не будем говорить об этом сейчас, особенно в присутствии папы. У него столько серьезных дел в эти дни. Обещаешь?

Джон улыбнулся. Не было ничего приятнее для него, чем давать обещания. Он распрямил свои маленькие плечи, готовя их к этой новой ответственности. Потом кивнул.

– Обещаю, мама!

* * *

Мы не перехали в Германию. Случилась ночь 9 ноября 1938 года. Kristallnacht. Хрустальная ночь. Ночь разбитых витрин.

Ночь, которую даже Чарльз не мог оправдать. Ночь, когда германские власти разрушили все оставшиеся еврейские предприятия и все синагоги, убили множество евреев, а еще большее число силой отправили в концлагеря. Чарльз был потрясен.

– Не понимаю, почему Гитлер прибег к такому невероятному насилию. В этом не было необходимости. Это недостойно его, – бормотал он, листая английские газеты. В это время мы находились в Бретани, в Илиаке, в нашем доме рядом с поместьем Алексиса Каррела и его жены. У нас не было электричества и приходилось пользоваться газовым генератором и радиотелефоном. Там мы находились в полной изоляции, и я не могла избавиться от подозрения, что Чарльз не успокоится, пока совершенно не спрячет от мира меня и детей. Именно поэтому я первоначально цеплялась за мысль о Германии, где даже Чарльз верил, что мы сможем жить нормальной жизнью, а не жизнью изгнанников.

До тех пор пока не произошла Хрустальная ночь.

– Мы не можем переехать туда после этого, Чарльз. Просто не можем.

Я была в шоке от репортажей, приходивших из Германии. Избитые, окровавленные люди на улицах, включая женщин и детей, бессмысленное и жестокое уничтожение евреев. Осколки стекла, зловеще сверкающие на мостовой, как выбитые зубы.

– Да, если насилие будет продолжаться, а я не исключаю такой возможности, то нам и здесь не место. Но где оно, это место? Времена очень серьезные. В этой глуши мы почти недоступны, особенно зимой. Если начнется война, а я боюсь, что, несмотря на заверения Чемберлена, в британском правительстве имеются люди, нацеленные на это, то Англия не лучшее место для жизни. Может быть, Франция?

– А почему не Америка? Почему бы нам не вернуться домой? – Я взглянула на него, не скрывая надежды.

Дело в том, что, даже с энтузиазмом планируя обустройство нашего дома в Берлине, строя надежды на то, что смогу спокойно ходить в театр, в магазины и вообще вести нормальную жизнь, свободную от прессы, я скучала по моей стране. Скучала по Нью-Джерси, по его летним и зимним пейзажам в стиле Куррие и Ив. Скучала по местным диалектам – великолепно говорящие по-английски знакомые не спасали.

Я скучала по своим родным, по крайней мере по тем, которые остались. Я все еще испытывала вину оттого, что покинула маму. Никакое количество писем, пересекающих бесконечный океан, не могло заглушить угрызений совести, ведь я сбежала, когда она больше всего во мне нуждалась.

– Я так не думаю, – мрачно проговорил Чарльз, протягивая мне британскую перепечатку «Нью-Йорк таймс». На первой странице красовалось фото Чарльза с немецким железным крестом на шее. Подпись под ним гласила: «Гитлер аннексировал Линдберга». – Джо Кеннеди вчера вечером прислал мне телеграмму, Энн. Знаешь, чего он хочет? Он хочет, чтобы я вернул медаль.

– Как считаешь, это его желание или кого-то другого?

Новый посол в Англии, Джозеф Кеннеди, был известен как источник повышенной опасности, но, похоже, инициатива исходила от президента Рузвельта.

– Не знаю. Не думаю, что соглашусь на это. С какой стати? Меня наградили крестом от имени правительства в благодарность за мой первый в мире трансатлантический перелет. Если я верну ее, надо будет вернуть и все медали от правительств других стран. Это не имеет отношения к политике, и я не понимаю, почему кто-то находит здесь политические мотивы.