Я дотронулась до ямочки на его подбородке, поцеловала ее и направилась туда, где будет стоять мой писательский домик. Чарльз остался на месте, глядя на океан, который глубоко внизу неистово швырял волны на скалы. На полдороге к березовой роще я обернулась, чтобы посмотреть на него. Он был таким красивым, спокойным. Я вспомнила, как сидела позади него во время наших долгих полетов, словно школьница в классе позади предмета своего тайного обожания. Я знала наизусть каждую особенность затылка Чарльза, его шеи, плеч. Скорчившись в открытой кабине, я испытывала физическое влечение к своему мужу. Оно возникало по самому незначительному поводу – например, оттого, как он поворачивал голову сначала влево, потом вправо, чтобы снять напряжение в затылке. Созерцание его бронзового, упругого тела и белокурых с рыжим оттенком волос вызывало возбуждение в моей утробе. Мои груди трепетали, словно их нежно гладили крошечными электрическими перьями.
Я чувствовала то же самое, когда смотрела на него – возбужденного, молодого, гибкого – как девушка.
И эта неожиданная щедрость – выходит, он все это время помнил о моей мечте – маленьком писательском домике. Мы выстрадали это мирное место, где вместе проведем остаток жизни. Вместе будем гулять в березовой роще, вместе будем лежать на холодной земле, находя способ согреться. Вместе.
Вскоре, однако, мне напомнили, что мы уже не так молоды – или, скорее, я не так молода, – как воображала. Я снова забеременела, к своему смятению, которое пыталась скрыть от Чарльза и от себя. В первый раз я была испугана; доктор предупредил меня, чтобы после Рива я больше не беременела. Теперь я была обеспокоена своим физическим здоровьем и своими творческими возможностями. Я чувствовала каким-то образом, что, если у меня родится этот ребенок, я больше не буду писать, в домике или без домика. С рождением каждого следующего ребенка мои мысли устремлялись в совсем другом направлении. Теперь я уже никогда не смогу загнать их обратно.
Это была не самая легкая беременность. У меня появились камни в желчном пузыре, мне предлагали сделать аборт, а я изо всех сил сопротивлялась. Но природа освободила меня от мучений, колебаний и боли, у меня случился выкидыш. Вскоре после этого я подверглась необходимой операции на желчном пузыре.
Все эти испытания я переносила в одиночестве. Чарльз, который присутствовал при рождении каждого из наших детей, странным образом отсутствовал при закате моих репродуктивных лет.
Наш новый семейный доктор, Дана Этчли, мягкий, немного безвольный с виду, с редеющими седыми волосами и добрейшими, всепонимающими глазами, был воплощенная доброта. Я находилась в больнице Манхэттена две недели и постоянно заливалась слезами, как только мне надо было повернуть голову, которая болела почти так же сильно, как шов внизу живота. Но я изо всех сил старалась не плакать, когда меня осматривал доктор Этчли, и делала жизнерадостное лицо и бодрый вид, что каждый день по телефону настоятельно советовал мне Чарльз. Не думаю, что мне удавалось провести доктора, потому что он, несмотря на свою занятость, проводил со мной много времени. Часто он включал мой приемник, и мы вместе слушали классическую музыку, не произнося ни слова, а потом он вставал и продолжал обход. А я продолжала думать о своем муже – вернее, о его отсутствии.
Так долго мы были вместе против всех враждебных сил: ветра, погоды, прессы, похитителей нашего ребенка, мрачного водоворота мировой войны. Теперь я стала хилой и болезненной, передо мной разверзлась пропасть, я теряла ориентиры и нуждалась в нем, в его силе, его непоколебимой уверенности. Без него я могла лишь лежать на больничной койке, беспомощно ожидая его возвращения. Не понимая, почему он не может приехать на поезде в город, почему он, зная, что я в больнице, принял приглашение лететь в Швейцарию, чтобы произнести какую-то речь, и оставил детей на попечении секретарши. Оставил меня бороться с недомоганием собственными силами.
Оглядываясь назад, я понимаю, что именно это стало началом. Остальную часть жизни я разбиралась, почему он так изменился. До тех пор пока не стало слишком поздно.
Даже после того как я вышла из больницы, Чарльз не проявил ко мне особого участия, как это бывало раньше. Как будто он больше не нуждался в моем теле. Больше никаких маленьких Линдбергов. Его династия укомплектована: какая теперь надобность во мне?
Сначала у меня тоже было не так уж много желания. Но постепенно оно стало возвращаться, но он всегда старался уклониться. Больше он не терял самообладания в моих объятиях, больше так откровенно не раскрывался, крича и кусая мою грудь. Раньше наши тела могли вести диалог, когда молчали сердца. Теперь это стало еще одной моей потерей.
Было ли это причиной того, что он стал отдаляться и от детей? Означало ли это, что он объединил всех нас вместе как что-то уже неинтересное? Все, что я знаю, это то, что он начал летать все дальше и дальше, редко прося меня сопровождать его, и только временами вспоминая, что надо вернуться назад.