Жена авиатора

– И никто не будет нас беспокоить: канцлер Гитлер позаботится об этом, – продолжала я, – представляешь, как хорошо иметь официального политика, который нас защищает! Но, Чарльз, это очень серьезное решение – мы ведь и языка-то не знаем. Мы здесь вообще ничего не видели – только то, что разрешил канцлер.

Даже в состоянии возбуждения я не могла отделаться от чувства, которое преследовало меня всю эту неделю – подозрения, что Германию показывают нам, как одну из маленьких деревень, которые мы видели во время нашего полета в Южную Америку, в Анды. В один туманный день вы можете ходить по красивым, вполне обычным улицам и совсем не видеть гор, но все же вы знаете, что они окружают вас со всех сторон – там, за серым туманом. Здесь меня не оставляло такое же чувство – что имеется что-то скрытое, что-то тайное, причем совсем рядом.

– Я тоже так думаю, – проговорил он, откидываясь на подушки.

Его грудь была худой, но мускулистой, на нем до сих пор не было ни унции жира, спустя десять лет после перелета через Атлантику. Он явно был уже не мальчик, хотя иногда ему в голову приходили совершенно мальчишеские идеи – я знала эту его черту, но никогда не показывала виду. Его представление о мире было более упрощенным, чем мое, и это настораживало и его, и меня. Он всегда видел самые короткие, самые простые пути к решению любой проблемы и бывал удивлен, если у кого-то имелось другое мнение. Например, у политиков. У него не хватало терпения на замысловатые пути компромиссов, когда одним фактам придается значение, а другие просто отбрасываются. Для Чарльза Линдберга существовало только черное и белое, правильное и неправильное, плохое и хорошее.

– Но мы ведь находимся здесь, Энн, – проговорил он, подняв глаза к потолку, покрытому позолоченными панелями, – и видим все собственными глазами. Меня раздражает, что газеты в Америке и Англии изображают Гитлера клоуном и фигляром. Несомненно, это еврейское влияние. Они ненавидят его за Нюрнбергские законы. Мне тоже хочется, чтобы Гитлер не был столь резок, но я понимаю его логику, потому что она работает. Германия – удивительная страна, сильная, прогрессивная. Гитлер просто знает, что лучше для его страны, и имеет смелость это делать. В отличие от других так называемых лидеров.

– Ты говоришь как прирожденный политик, – поддразнила его я, положив голову ему на грудь, – настоящий государственный деятель.

– Раньше я никогда не хотел быть в их шкуре, но, как сказал Трумэн, времена меняются. Возьмем войну в Испании – это воздушная война, первая настоящая война в воздухе. Страны с мощными военно-воздушными силами, такие, как Германия или Соединенные Штаты, должны быть очень осторожны, чтобы предотвратить потери среди мирного населения. Возможно, я смогу убедить их в этом. На самом деле Германия не является нашим врагом; северные народы не должны воевать друг против друга. Азиатские страны, такие как Советский Союз, – вот реальные враги, а не Гитлер. Но Чемберлен и Рузвельт этого не понимают. Они выступают против Гитлера под давлением евреев, которые раздувают опасность ситуации. И это может стать их трагической ошибкой.

При этом новом упоминании евреев я высвободилась из его рук. И наконец задала вопрос, который мучил меня уже много лет.

– Чарльз, а как же Гарри Гуггенхайм? Ты же знаешь, он еврей, но он твой лучший друг и мой тоже. Он дал нам убежище после смерти нашего мальчика. Вспомни о деньгах, которые он помог тебе найти для финансирования твоих проектов. Как насчет него?

– С отдельными евреями у меня нет проблем. Гарри – хороший товарищ, я не отрицаю этого. Но существует их тотальное влияние, в частности, на прессу и правительство. Рузвельт окружен евреями, и в один прекрасный день, который не за горами, начнет прислушиваться к ним. И это станет трагедией, хотя бы потому, что ни одна страна не может сравниться с Германией по превосходству авиации. Это я ясно понял на прошлой неделе, а Рузвельт не понимает до сих пор.

– Значит, тебе нужно сказать ему об этом, – проговорила я в раздумье, не понимая, как он может совмещать соображения о прогрессе в авиации с мечтой жить в Германии, никем не узнаваемым. Я стала свидетельницей того, как политика практически убила моего отца. И боялась слепящего света политических прожекторов.

– Конечно. Как сказал Трумэн, я нахожусь в уникальном положении. Теперь и я несу ответственность за мир.

Он сказал об этом как о чем-то само собой разумеющемся. Я вспомнила тот вечер, когда он сделал мне предложение. Тогда я впервые услышала эту его манеру – спокойное сознание уникальности положения, в котором он находится, и ответственности, которую несет. Тогда я могла не обращать на это внимания. Я была молода. Ничем не обременена. Вся жизнь была впереди.