Жена господина Мильтона

Это были те самые слова, которые я обращала к моей бедной скулящей собачке. Потом в комнате оказались старый господин Мильтон, моя свояченица миссис Агар и вдова Веббер, мать жены господина Кристофера Мильтона. Они ждали своей очереди в другой комнате, а теперь все молили господина Мильтона, чтобы он простил меня. По их словам я была так молода, красива и покорна! Господин Блекборо стоял несколько в стороне и с мягкой насмешливой улыбкой наблюдал, как развивается представление. Отец господина Мильтона молил сына не винить меня в том, что я приехала без приданого, ибо я в этом не виновата. Если он станет со мной хорошо обращаться, то мой отец постарается ему все выплатить.

Муж был поражен и никак не мог прийти ни к какому решению. Все вокруг плакали вместе со мной, рыдал даже старый джентльмен.

Господин Мильтон не мог далее упрямиться: его отец рыдал. Он поднял меня с пола и обнял, чтобы успокоить, но целовать не стал. Все потихоньку удалились в другую комнату, и мы остались одни.

Я молила мужа, чтобы он сказал, что простил меня, и обвиняла во всем мать, как она мне велела делать. Я продолжала рыдать; наконец он сказал:

— Бог желает, чтобы я тебя простил. Мне это сделать не так легко, потому что слишком тяжела твоя вина, и мне ненавистна твоя неблагодарность. Но кто посмеет спорить с волей Божьей? Я говорю: «Женщина, я тебя прощаю!»

— Вы меня берете снова в жены? — продолжала я его спрашивать тихим голосом, захлебываясь от рыданий, — Я все еще девица и хорошо усвоила свой урок. Я буду вам беспрекословно повиноваться до конца жизни.

Он пришел в себя и ответил:

— Я возьму тебя снова, но не сразу, потому что мне нужно время, чтобы подготовиться, я должен быть уверен, что ты искренне раскаялась и приехала сюда не для того, чтобы подсунуть мне ублюдка какого-нибудь капитана или сержанта, а потом заявить, что он — мой!

— Я стану ждать, — ответила я, вытирая глаза платком. — Я буду ждать двадцать лет, только примите меня.

Он крепко поцеловал меня в губы, и этот поцелуй был смесью любви и ненависти. Потом муж вызвал родственников и объявил им о своем прощении. Они стали радоваться и превозносить его мудрость и щедрость души. Все расходились в прекрасном настроении. Я ликовала: мне удалось великолепно исполнить роль кающейся жены! Но в то же самое время я себя ненавидела, и называла лгуньей, мошенницей, и мне были неприятны мрачные и насмешливые поздравления господина Блекборо.

Муж сказал мне, что он теперь вместо пяти учит двенадцать мальчиков, они — дети знатных прихожан, живут вместе с ним. Он сказал еще, что будет продолжать занимать свою спальню один и допускать меня туда только по особым случаям, и поэтому для меня пока нет комнаты в его доме. Он добавил, что уже присмотрел себе дом из двенадцати комнат в Барбиконе, на улице, ведущей из Олдерсгейта, и собирается там разместиться в Михайлов день. Он приказал мне терпеливо ждать три месяца и добавил, что если будет доволен мною и если вдова Веббер, у которой я стану жить в ее доме на Улице святого Клемента, станет хорошо отзываться обо мне, то муж подпишет «Акт Амнистии» и станет выполнять условия мирного договора со мной.

Мне кажется, что ему не нравилось, что придется отказаться от замысла жениться на дочери доктора Дэвиса. Мне ее как-то показали на улице и, должна признаться, она была очень хороша. Ему было тем более неприятно, потому что она посмеялась над ним, а он ненавидел, когда над ним кто-то смеялся. Но Мильтону ничего иного не оставалось, и он вынужден был примириться с нашим браком.

Он не стал больше писать статей на тему о разводах, заявив, что написал их достаточно и выполнил свою роль и что он желает, чтобы в будущем о нем помнили по другим книгам, а не только по подобным статьям. Он занялся «Историей Британии»,[63] моделью для которой взял исторические произведения Тацита. Кроме того, муж составлял антологию своих поэм на английском, итальянском, греческом и латыни. Было удивительно, как ревностно он старался, чтобы публика не забывала ни единой строки из всего, что ему удалось написать, даже пары стихотворных упражнений, написанных в колледже на тему Порохового Заговора, и двух элегий на смерть епископов, о которых говорил господин Рори. Он включил даже перевод в стихах псалмов Давида, сделанный им еще школьником. Но когда книга была напечатана, на титульном листе располагалась скромная цитата из «Эклоги» Вергилия:

Увенчайте чело мое зеленой аралией,
Дабы злые языки не судили поэта!

Он имел в виду, что если его увенчают аралией, то следующим почетным венцом для него станет плющ или лавровый венок — за драматическую поэзию.