Жена, любовница и прочие загогулины

Так миновало несколько минут. По истечении которых Чубом снова овладел внезапный приступ малоумного лихорадочного смеха. Но потом он усилием воли оборвал труднопослушные звуки своего голоса, дабы вернуться к более важной теме, с самого утра возникшей на повестке дня ни к селу ни к городу, с бухты-барахты, как нашествие саранчи или война с непредвиденным внешним агрессором…

***

До чего же всё это ему не нравилось!

Он устал от колебаний. Если существуют на свете немногочисленные личности, которым приятно томиться неясностью, то уж кого-кого, а себя к подобной категории Чуб не относил. Но в какую сторону следовало двигаться, чтобы выбраться из нежданного-негаданного затмения жизни? Этого он пока представить не мог. Все внутренние чувства подсказывали воспротивиться очевидной подлянке самозванной девки. Однако можно ли в его положении доверять чувствам? Совсем не факт. Сомнение блуждало в его крови, точно густые капли труднорастворимого яда. Беспокойный осадок накапливался и давил несправедливым грузом.

Чуб достал из пачки последнюю сигарету. Сломав дрожащими пальцами несколько спичек, прикурил. Потом коротко покружил по дому – безо всякой цели, не чуя белого света и пытаясь совладать с бесцветным сумбуром в мозговом пространстве. Наконец, выйдя на крыльцо, уселся на тёплую, однако ещё не успевшую как следует раскалиться под не по-утреннему горячим солнцем бетонную ступеньку.

Курил Чуб неторопливо, не жадно, однако с основательностью, глубоко вдыхая и надолго задерживая дым в лёгких. Старательно смаковал каждую затяжку, прекрасно зная, что курева в доме больше нет; а бежать в киоск через три квартала он не ощущал никакого расположения.

Над его головой ласточки весело стригли крыльями безоблачно-синее небо. Чуб крайним углом зрения машинально следил за птицами, но думал совсем не о них. Ему было не до пернатой живности.

Мало-помалу припомнилось, что эту Марию он и в самом деле знал раньше: она жила на параллельной улице и была известна всей станице своим неукротимо распутным нравом ещё со школьной поры. По мере взросления её доступность нисколько не уменьшилась – напротив, Чуб помнил давний рассказ соседа, мужика семейного, степенного, но компанейского по «газу», о том, как они с товарищами из бригады в одну из рабочих суббот, неизменно сворачивавших в нечленораздельную пьянку, на камышовом клину у реки пускали Машку по кругу. То ли шестеро их было, то ли семеро, не в этом суть. Сосед – дядька не из брехливых, попусту мазать бабу дёгтем не станет.

Вспомнил Чуб и то, как, приехав в отпуск, зацепил деваху на дискотеке: он уже изрядно поддал, и ему было всё равно с кем, лишь бы поскорее да без мороки. Подвернулась Мария – и ладно. Тем более не уродина. Во время танцев они орали друг другу разное заигрывающе-похабное, поскольку сквозь музыку всё равно казалось невозможным ничего расслышать. А уж задумываться… Кому это надо? Пьяному человеку несвойственно напрягать себя мыслями о последствиях слов и поступков – как своих, так и любых посторонних… Таким образом, свободные от условностей трезвого мировосприятия, Чуб с Марией (если это была она) танцевали, целовались в тесноте и ощупывали друг дружку… Потом в разнообразных местах выпивали с друзьями и ещё с какими-то неожиданными бабами, снова пытались танцевать – и падали… Однако это помнилось уже совсем туманисто.

Всплыло также слаборазличимое – то ли во сне, то ли наяву: Чуб вышел в уличный сортир, ёжась спросонья от ночной прохлады, и во дворе, за дальним углом сарая, ему привиделась Мария – одетая в лунный свет на голое тело, постанывая и пьяненько подхихикивая, она жарко елозилась с кем-то. Кажется, с Андрюхой Фисенко… Или с Антохой Грищуком… А может, с обоими сразу, сейчас за далью времени не разобрать.

Через время в напряжённом мозгу обрисовалась слабо озвученная картинка – о том, как в сумраке потных простыней Мария, расхристанно и горячо нависая сверху, с ритмичными прихлюпами покачивалась из стороны в сторону. Словно цепкая субстанция из иного, более сильного мира, она быстро разрасталась, набирая вес, прижималась к Чубу, облипала его со всех сторон. А между всем пробивался её голос:

– Миленький, дорогой, любименький, я же теперь – всё. Вот честно-пречестно: я теперь – никогда, ни с кем больше, только с тобой!

Параллельные умодвижения Чуба были приблизительными, если не сказать кособокими. Они казались совершенно случайными отблесками и уж как минимум никому ничего не обещали.

Мария же, склонившись, застила собою половину мира, если не больше; она завзято налегала на Чуба всем телом и вздрагивала ногами, раскачивала грудью, благоприятствовала руками. Он старался обхватить её ноги целиком, не упуская из осязания ни одного изгиба, но это ему не удавалось. А голос Марии продолжал возбуждённым и просительным сверлом вкручивать Чубу в ухо сплошноструйные звуки самозаводного женского наговора: