Жена Майкла

Ни могилам, ни крестам она не удивилась. Но что-то не совпадало. Взявшись за ободранную штакетину забора, Лорел под скрипучее кряхтанье мельницы сосчитала: могил на одну больше, в видениях-картинках всегда всплывало пять! А за загородкой шесть холмиков, тот, что в конце — свежее остальных.

— Санни? — сбоку вырос молодой негр, обвисшая шляпа скрывала колечки черной копны волос.

— Но могил должно быть пять…

— Сида приехала навестить?

— Сида?…

— Пойдем, — негр взял ее за руку и повел к корралям. Она не смела взглянуть на лица вокруг. Во дворе, пока она стояла у забора, набилось полно народу.

— Я думала, ты в тюрьме, — пробормотала Лорел.

— Выпустили под залог. Тюрем не хватает, многих отпустили.

Старенькие машины, не то четыре, не то пять, автобус и мотоцикл жарились на солнцепеке за корралем. Внутри корраля сидели на корточках по-индийски двое и курили, задумчиво выпуская сигаретный дым. Сначала в полумраке Лорел разглядела только темные силуэты.

— Эй, Сид! Ну-ка погляди, кто к нам пожаловал, да еще на красном «ягуаре»! — окликнул ее спутник, когда Лорел высвободила локоть, и повернулся уходить, махнув и другому. Тот, что остался, вскинул руку и, точно благословляя уходящих, произнес:

— Да пребудет с вами Бог! — чем исторг у негра припадок буйного веселья.

— Присаживайся! — Сид махнул на пыльную землю рядом. Он был в ковбойских сапожках, джинсах, без рубашки. Ребра и кости плеч выпирали, подчеркивая худобу. Пучки волос под мышками черные, как и лохматая борода. Сид изучал ее из-под огромных очков в проволочной оправе. Сид оказался Джоном Баптистом, Лорел видела его по телевизору… И еще кем-то…

— Ну… — произнес он, сминая сигарету в пыли. И повторил — Ну… — и замолк, ожидая, пока заговорит она.

Лорел жалела, что приехала, чертя в пыли ногтем, недоумевая, с чего начать.

— Вы знаете меня?

— Как и всех. Зачем приехала, Санни?

— Однажды прошлым апрелем я очутилась на шоссе, в пустыне. Я не помню, как туда попала и почему. Я жила тут?

— Да.

— С тобой.

— Да.

— Пожалуйста, расскажи мне… про все. Как встретил меня, что я тут делала.

— Но — зачем?

— Потому что… я ничего не помню.

— Эй, Санни! Ты что! Не плачь! Все в норме, — он прикрыл ее ладонь своею. — Все нормально! — но голос у него был грустный.

— Так, пожалуйста, расскажи. Даже если не веришь, что я не помню. — Лорел отняла руку и принялась рыться в сумочке, ища салфетку.

— Почему, раз говоришь — верю, — Сид поднялся, долговязый, тощий, достал из угла спальный мешок и разложил для нее.

— Садись, не то еще перепачкаешь свое красивое платьице. — И из машины, припаркованной на солнцепеке, притащил две банки теплого пива.

Тут он повел себя странно — растянулся на спальном мешке, положив голову ей на колени. И принялся рассказывать — невозмутимо, словно частенько оказывался в диковинных ситуациях и привык справляться с любыми.

— Пару лет назад шел я по Денверу, увидел нескольких парней-демонстрантов у здания Капитолия. Уж не помню почему, но решил — надо бы выручить ребят. Схватил я плакат, валявшийся на земле, и присоединился к ним. — Голос у него обволакивающий, мягкий. — Дошли до парка, а там сидишь ты. Вся такая грустная, такая нежная. Ты попросила: «Помоги мне». На вид вполне порядочная, я и ответил: «О'кэй».

И в улыбке его, и в глазах за оранжевыми стеклами очков сквозила стеснительная печаль, напомнившая ей Пола, точно бы Сид тоже делил печальный секрет жизни… Что за нелепость — Пол и Сид совсем разные! На противоположных полюсах. Сид точно ласково насмехался и над ней, и над собой; продолжая рассказ, он не расставался с пивом. Раз он тронул грязным пальцем ей щеку.

Иногда к корралю кто-нибудь подходил и, постояв немножко, не беспокоя их, уходил. В столбе солнечной пыли, лившейся через провал в крыше, плавали мухи.

Голова Сида тяжело лежала у нее на коленях, но ей не хотелось двигаться, перебивать течение рассказа. Уехав с шоссе, Лорел рассталась с реальностью: дальше от реального мира, чем теперь, она не чувствовала себя никогда: в ленивом мареве, потягивая тепловатое пиво, глядя на своеобразное лицо в рамке лохматых волос у себя на коленях.

Сид повез ее с собой в Боулдер, городишко в тридцати милях севернее Денвера, а потом на запад в горы, там на лето обосновалась коммуна хиппи. У Лорел опять мелькнуло — как странно, все-таки. Оказывается, в суде она говорила правду! В коммуне, когда интересовались, кто она, откуда, она отвечала — не знаю. За ее улыбку ее прозвали Санни и приняли без дальнейших расспросов. — Ласковая такая, светлая улыбка, от нее становилось веселее, как от солнышка, проглянувшего после затяжных дождей, — объяснил Сид.

Когда в горы Колорадо пришла зима, коммуна снялась и перекочевала в Сан-Франциско, а на следующее лето вернулась снова. Он рассказывал о переходах через холодные горные ручьи, прогулки по густым сосновым лесам, о диких цветах, которые втыкали ей в волосы. Описывал идиллическое существование, где большие дети наслаждались солнцем, свободные от всякой ответственности, точно в саду Эдема до грехопадения.