Жена моего любовника

Пернатый нервно заклокотал, жалуясь на отвязных беспризорников. Выговаривая обиду, махал крыльями, точно демонстрировал: лучше сдохнуть на морозе, чем жить угнетенным!

Вернув Артема обратно на пол, я взмолилась, заламывая руки, как героиня индийского фильма:

— Нет, только не улетай, мой птенчик! Мое сокровище! Мне нет и не будет жизни без тебя!

— Дрянь! Др-р-рянь! — был мне ответ.

Азиз воздел вверх клюв и продолжил перебирать лапами, клацая когтями по ребру форточки и не глядя на меня. Ну что теперь, на колени перед ним падать?.. Я и упала, соглашаясь: дети дрянь, Лялька дрянь, а он — хороший. Он — изумительный красавчик!

— Сама ты, Катя, дрянь, — топнула ногой Ксения и запрыгала прямо по наваленным вещам, крича громче попугая: — Дура! Дрянь!

— Замолчи! — Я зажала уши ладонями, но все равно слышала, как завыл испуганный Тема.

Моего Азиза можно понять — кому понравится находиться в таком бедламе, в этом сумасшедшем доме?! Я сунула мальчику цветочный горшок — пусть съест хоть всю землю, только бы замолчал, не ревел. Действительно чувствовала себя как в психушке, где меня по недоразумению назначили главврачом. Пожалуй, самым трудным пациентом была птица, которую умолять пришлось долго. Но наконец он снизошел до того, что покосился на меня, как бы раздумывая: вернуться или улететь? И с видом, будто делает огромное одолжение, спланировал на мое плечо, подергал клювом сережку в ухе и проворчал: «Дур-ра». Я восприняла это песнью, горячим признанием в любви. Прямо чуть не прослезилась. Дура, зато своя, знакомая до слез, до поджилок, до детских припухлых желез… Азиз, конечно, не читал Мандельштама, но мне хотелось считать его alter ego — своим вторым «я».

Люди и звери, точнее, дети и попугай настолько выбили меня из колеи, что и не сразу сообразила, почему мне так удушающе жарко. Оказывается, забыла снять шубу и сапоги. Решительно не знала, за что схватиться в первую очередь. Придерживая Азиза на плече, закрыла форточку. Маленький рудокоп тянул ко мне черные ручонки, но я не могла его поднять, опасаясь, что попугай заклюет. Ксения пинала книги, взирая волчонком, игнорируя любые мои просьбы. Провалиться бы!.. Я села на пол, стянула беретку и, уткнувшись в нее, сама завыла подобно Артему. Как ни странно, от этого ненормального поступка все угомонились, утихомирились. Попугай взлетел на люстру, а черномазый мальчуган зашлепал черными ладошками по моим щекам, приговаривая «та-та» и улыбаясь во все свои кроличьи четыре зуба.

— Вот тебе и та-та, — всхлипнула я, освобождаясь от шубы, и ответно улыбнулась, потому что невозможно без умиления видеть этого ребенка.

И Тему, и Ксюшу я засунула в ванну, а сама, засучив рукава старенького халата, стоически преодолевала последствия погрома. Фикус поставила в воду, хотя шансов, что он выживет, было маловато. Крупы и прочие загубленные продукты просто сгребла в мешок для мусора и вымыла пол в кухне. Все бы было ничего, но стоило мне включить пылесос, как дико разболелась голова, будто кто-то недобрый треснул по кумполу раскаленной сковородкой. Может, давление подскочило, надвигался гипертонический криз? Нет, это вряд ли… Откуда у цветущей особы, которая на лету, в шесть секунд склеивает платежеспособных клиентов, возьмется старческий диагноз? Раскисать рановато!.. Я приняла таблетку пенталгина и туго обвязала голову мокрым платком, после чего выудила детей из воды. Тут и выяснилось, что переодеть их решительно не во что, вся одежда безнадежно испачкана. Отправив ее в стиральную машину, усадила брата и сестру, завернутых в банные полотенца, на тахту, во взбуровленную постель. Кто бы знал, как мне хотелось упасть туда же, забить на все, забыться сном!.. Но — какой там… Стала собирать раскиданные по ковру вещи, ломая без того больную голову вопросом, во что бы обрядить ребятишек. Ничего более подходящего, чем футболки, не нашлось.

— Не надену! Не надену! — запрыгала Ксюша.

— Вя-я-я, — в унисон с сестрой раскрыл варежку пацанчик, утонувший во взрослой майке.

— Ну и ходи голой!

— А ты сама некрасивая, и одежда у тебя некрасивая, — показала мне язык мелкая вредина.

— Много ты понимаешь в красоте! — Я подхватила Артема и усиленно затрясла, но он почему-то не желал замолкать.

— Понимаю! Понимаю! И моя мамочка понимает. Она сказала, что в таких платьях, как у тебя, даже на помойку бы не вышла.

— Лучше бы мамочка сказала тебе, что старшим хамить нельзя, вот это действительно некрасиво.

— А что такое не хамить? — искренне удивилась девочка.

— Ва-а-уу! — протяжно подвывал малыш, у которого, наверное, от питания землей разболелся живот.

— Противный, — оценила его поведение жестокосердая Ксения.

— Зато ты очень приятная… — Покачивая Артема, я свободной рукой схватилась за лоб. Боль, несмотря на пенталгин, сделалась совсем уже невыносимой. — Господи, да дадите ли вы мне покоя, наконец, или замучаете до смерти?

— Не господи, а ос-споди, — поправила меня Лялькина дочь.

— Брысь! — ощетинилась я и удалилась с мальчиком на кухню, чтобы только не видеть невоспитанное чадо.