Жена Монаха

- Грубо говоря, так! - улыбнулась, кивая, Измайлович. - Да. А что?

- Но как же... жить?

Глаза у них встретились.

"Наруся", одевшись на лестнице, а юнгианка и авторша сборника на порожке в домашних шлепанцах прыснули, фыркнули и на два голоса закатились, сперва сдерживаясь, а потом и на весь подъезд.

От неразрешимости, по-видимому... В простоте сердца человеческого...

Онтологическая расщелина с мужем переживалась как чужой глас.

Они более были не м ы.

Деликатная нуждьба поддержать человека, выказать заслуженную любезность сменилась у него установкой не тонкую и груболобовую лесть с целью "использованья".

Чувство товарищества - имитацией какой-то невиданной, впивающейся в глаз "человечности".

Некоторая гордость некоторыми достижениями - чудовищным и порою прорывающимся самообольщением, надмением к "этим дуракам" - миру и человеку.

Витийство, хитро замаскированная похвальба, обещанье и не исполненье, одолжание и заныкиванье, водочка ненужных (нужных) братаний, острение, подтасовка мнений и с утра до вечера ложь, ложь и ложь - неосознаваемая, четвертьсознаваемая, полусознаваемая, точно нарочно.

У святых отец это называлось впадением в прелесть.

"Бог дал им дух усыпания, глаза, которые не видят, и уши, которые..."1

Так что все было куда хуже, чем представлялось сочувствующим: отцу Петру, Кате и той услуживающей в храме активной женщине, после венчанья поздравившей ее с прекращением блудной жизни.

Но, как известно, на всякого мудреца довольно простоты.

В ней, в простоте рубахиной, в крохотной по уделу, как родовое место к общей поверхности тела, и было, быть может, все спасение.

Место, где у всяка свой и по-своему сберегается образ Божиий.

Он учился на первом курсе, когда умерли мать и отец. Ни брата, ни сестры... Ни задушевных по-серьезному товарищей...

На все про все и за всех вместе у Рубахи была одна она, его Ёла, островок совпаденья вещей и названий, эдемская память, единственный не сданный миру редут...

Старше по возрасту чуть не десятком лет, он был меньший, поскольку, как отчетливей год от году обнаруживалось, в з р о с л о й в семье была она.

Всю эту падшесть с самообольщением, водкою и ложью теперь, поверив, она должна была приять, взять на себя, в себя, должна была присоединить к собственному - не меньшему - "имению" и, "не развалясь" (по Измайлович), не потонув и не сгинув, превратить и преобразить с Божией помощью в нечто совсем-совсем иное.

Было темно.

Темно, тихо и почти холодно даже под зимним еще одеялом.

У окошка слабо голубел воздух, отдаленно напоминая кисель из черной смородины.

Дождь едва шелестел.

И с толстым раздвоенным стуком тяжело отбивал на письменном столе секунды ветхозаветный онегинский будильник.

"Аще кто грядет ко Мне и не отречется от мира и от себя, не может Мой быти ученик..."

Приговор или... все же надежда еще?

3

Пускай немного

Еще помучается он...

Александр Блок

* * *

Почва на глубине только еще пробовала оттаивать - столбики под лавочку было не вкопать, - и, дабы посидеть-подумать на дорожку, Хмелев прикатил из сарая подгнивший осиновый чурбачок, набросал на могилу пшена, крошечек и уселся - в необходимом отдалении - "собираться с духом" и наблюдать.

Ирмхоф Лир Лоренцо всерьез и без укора - по-мужски - следил за ним из-за калитки.

"Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их..."

Не-мно-ги-е!

Камень, отвергнутый строителями, поздновато был опознан и Хмелевым яко истина и спасение, а посему и сидит он у чужой могилы теперь: грязь, хлябь, почернелый по болотным кочцам снег там и сям и на сотни верст окрест неродная родимая сторонушка, оскудевшая от рати и от продаж.

"Причина освобождения, - писали штрафникам в личное дело, - погиб в бою..."

На угощенье Хмелева прилетели две чистенькие пеночки. Пеночек прогнала нарядная белощекая синица. Синицу - ватажка серых воробьев. А засим - и это вполне сходило за чудо - откуда-то налетела "фактурная", коричневая с краснотцой - сойка? свиристель? чечевица? - и, прыгнув-клюнув разок-другой, обратилась к Хмелеву напрямую: "Ви-тю ви-дел? Ви-тю-то-ви-дел?".

Но оказалось, это не Хмелеву, а это призыванье к себе себе подобных, ибо вскорости, хлопая крылами, на холм приземлились два и еще один красно-коричневые представителя...

Хмелев встал с чурбака, отряхнул джинсы и, простясь сквозь калитку с Лиром, отправился в нежеланную дорогу.

Отойдя метров двадцать - оглянулся.

Щенок сидел спокойно, уверенный в его возвращении, а по Викторовой могиле, по черной вытаявшей поверхности шагала, заложив за спину крылья, по-хозяйски эдак прогуливалась клювастая лоснящаяся от сытой жизни ворона.

Тропа петляла средь бугров-буераков, между ям и канавок, обросших не ожившими еще камышом и осокой; пару разков Хмелеву пришлось прыгнуть, чтобы не промочить сапоги, и к средине пути ноги его отяжелели, в глазах заплавали двухкаемчатые прозрачные амебы, и он, Хмелев, почувствовал, что задыхается, что хочет сесть.

"Начинается..." - без особой даже паники подумалось ему.

Неужели же все-таки начинается?