Жена Монаха

Но минул (рассказывали Хмелеву) день, настал другой, подступил третий, и восчувствовал простец в душе странную пустоту...

.......................................................................

.......................................................................

* * *

Рубаха, Анатолий Андреевич, по образованию советский философ, раньше, во прежние времена читал в пединституте диалектический материализм, истмат и научный, едрена матрена, коммунизм.

В Казимове он учил в местной восьмилетке всяческой истории и, вдовесок, у мальчиков пятого-шестого классов вел трудовое воспитание.

Жена Рубахи - Елена Всеволодовна - преподавала язык и литературу, а Арина, их дочь, посещала четвертый класс.

Доктор же Плохий заведовал казимовской медсанчастью и в отличие от теснимого на постое семейного приятеля один занимал две комнаты в четырехквартирном прибольничном коттеджике...

Раз в полугодие из Санкт-Петербурга наезжала к нему тоже дочь, студентка, а когда уезжала, Мефодьич - и сие ведала вся деревня - на неделю-другую запивал, не прекращая, однако, вести прием и амбулаторно, по мелочи, оперировать.

- Выйду на пенсию, - мрачно прогнозировал он в посубботние их у Хмелева сходки, - больницу ликвидируют, с хаты сгонют, а сварганят дом ветеранов какой-нибудь на хозрасчете... На одну старушечью пенсию полтора жруна персонала...

- А счас меньше ништ? - не преминул "искренне удивиться" Рубаха и, оборотясь к Хмелеву, незамедлительно ввел в курс дела: - У них на кухне пробы трэба сымать сан-гигиенические... Проверено, мол, и пуль нет! Так вы не поверите, Як Якыч, он... м-м... до трех порций, до четырех аж... Ей-богу! Честное пионерское. Сам наблюдал... Даром что...

И осекся. Прикусил язычок.

- Даром что - что? - сухим, собранным голосом спросил Вадим Мефодьевич у Анатолия Андреевича.

Смешливый в прежней жизни Хмелев (Хуторянин, как его прозвали тут) без труда удержался от неуместной улыбки, а Рубахе - уводя с места преступления - пришлось уверять, что нет, ни-ког-да, и не такие уж дураки в облздраве... Что не бывать в Казимове дому престарелых, а исполать стать многая лета! - участковой врбчнице имени старины Мефодьича.

Угрюмо отслушав "дружевски подначивающую" диатрибу и нимало ею не тронутый, старина Мефодьич сам забубнил о "слишком долгом" пути эритроцита к мозгу у разного рода амбалов и что посему порох выдумали не кавалергарды, не регбисты какие-нибудь, а легкотелые древние китайцы... что рост умнейшего человека России был... и т.д. и т.п. и проч. и проч.

Это был ответ на даром что, на опрометчивый намек о невысоком росте старины Мефодьича, на общую его физическую мелковатость.

И это был перебор.

Конфузясь за товарища, Рубаха молчал, темнел и клонил долу клочну бороду, а озабоченный хозяин дома - Хуторянин - прикидывал в уме число дней с убытия питерской гостьи.

- Ну ладно, Вадя, хорош! - Подняв, уронил на колени руки представитель-делегат регбистов и кавалергардов. - Сдаюсь! Сда-ю-ся...

Плохий на полуслове смолк, сщурился и, будто во внезапном о чем-то задуме, отрешенно застекленел "вдаль" глубоко посаженными серо-голубыми зеницами...

В первые, самые тяжкие дни на хуторе, разводя топором ржавую двуручную пилу, Хмелев нехорошо поранил ладонь, а ни сном ни духом не ведомый ему в ту пору доктор зашил рану под местной анестезией.

На перевязках они как-то нечаянно разговорились и, слово за слово, натурально, сошлись, как Ленский с Онегиным на деревенском безрыбье.

Плохий-то точно на безрыбье, а Хмелев - не исключено - не без безумной втайне надежды на какое-нибудь чудо.

Плохий познакомил Хмелева с приятелем, с Рубахой, по субботам пошли у них сходки, общение с рассуждениями и, поелико Рубаха семейный, а Плохию, если был дома, названивали надо - не надо дежурные сестры по лечебным вопросам, собирались у Хмелева, на хуторе, в двух с половиной верстах от головной деревни.

В настоящую серьезную философию не забирались - Плохию с Хмелевым она была не по вкусу и не по зубам - зато вокруг до около, в полупрофанных жеванных "мыслящей интеллигенцией" отвалах ея, споры велись горячие, заинтересованные и, по новым Хмелева ощущениям, - многословные.

Былое то, хомяковское, и нынешнее (недавнее), кожиновское, славянофильства... "Государство" Платона и "Государь" Макиавелли... Шпенглер с его "Закатом"... Отто Вейнингер... Пресловутые ложи и помещик-декабрист Казимов, к коему поэт и русский национальный гений наезжал из Михайловского поиграть в штос...

Рубаха полагал, что индивидуума без личной философии нет. Что есть либо плохая она, либо получше, а жизнь такова, какою ты способен увидеть ее с философской точки зрения.

Хмелеву же лучшая прелесть виделась в том, что разговор шел как бог на душу положит, куда карта ляжет и кривая выведет, то бишь в том подзабытом жанре кухонь шестидесятников, который младшим и не доросшим до дела братом успел он еще за хвостик ухватить.

Случалось, Плохий приносил двухсотграммовый флакон "ректификати", и они, всяк по-своему разбавляя, выпивали и - было разок-другой - пели.

"Горе-ла ро-ща... под горою..."