Жена мудреца (Новеллы и повести)

Его окликнул Богнер.

— Ты?

— «Что ему нужно?»

— Разве ты не знаешь? Йозеф же передал тебе?..

— Знаю, знаю, я хочу только сказать… так… на всякий случай… что ревизию перенесли на завтра.

Вилли пожал плечами. Право, это его не очень интересовало.

— Перенесли, понимаешь?

— Это не трудно понять. — И он шагнул на одну ступеньку ниже.

Богнер не пустил его дальше.

— Ведь это же сама судьба! — воскликнул он. — Быть может, это спасение. Не сердись, Касда, что я еще раз… Правда, я знаю, что вчера тебе не повезло…

— Да уж, действительно, — вырвалось у Вилли, — действительно, не повезло. — Он рассмеялся. — Я проиграл все… и даже немного больше.

И невольно, словно Богнер был непосредственной и единственной причиной его несчастья, он добавил:

— Одиннадцать тысяч, старина, одиннадцать тысяч!

— Черт возьми, это, конечно… Ну и что же ты собираешься?.. — Он умолк. Взгляды их встретились, и лицо Богнера просветлело. — Ты, наверное, пойдешь к своему дяде?

Вилли закусил губы. «Как он назойлив! Бессовестный!» — думал он про себя, еще немного — и он бы сказал это вслух.

— Прости, это меня не касается… Более того, я даже не имею права заговаривать об этом: ведь я в известной степени виноват… да, конечно… Но если бы ты попытался, Касда… Двенадцать тысяч или одиннадцать — твоему дяде совершенно все равно.

— Ты с ума сошел, Богнер. Я не получу ни одиннадцати тысяч, ни двенадцати.

— Но ты же пойдешь к нему, Касда!

— Не знаю…

— Вилли…

— Не знаю, — нетерпеливо повторил он. — Может быть, да. А может быть, и нет… Прощай!

Он отстранил его и побежал вниз по лестнице.

Двенадцать или одиннадцать — совсем это не все равно. Как раз из-за одной тысячи все и может сорваться! А в голове у него гудело и гудело: одиннадцать — двенадцать, одиннадцать — двенадцать, одиннадцать — двенадцать! Впрочем, он решит этот вопрос не раньше, чем предстанет перед дядей. Его решат сами обстоятельства. Во всяком случае, он поступил глупо, что вообще позволил Богнеру задержать себя на лестнице и назвал ему сумму. Какое ему дело до этого человека? Он — его товарищ, да, но настоящими друзьями они никогда не были! Неужели теперь его судьба неразрывно связана с судьбой Богнера? Какая чепуха! Одиннадцать — двенадцать, одиннадцать — двенадцать. Двенадцать, быть может, звучит лучше, чем одиннадцать, быть может, эта цифра принесет ему счастье… Быть может, именно потому, что он попросит двенадцать, произойдет чудо. И всю дорогу от Альзерских казарм до старинного дома в узком переулке позади собора святого Стефана[62] он раздумывал над тем, попросить у дяди одиннадцать или двенадцать тысяч гульденов — как будто от этого зависела удача, как будто от этого в конце концов зависела его жизнь.

Он позвонил, дверь открыла пожилая женщина, которой он не знал. Вилли назвал свое имя.

— Пусть дядя — а он племянник господина Вильрама — простит его, речь идет о чрезвычайных обстоятельствах, и он ни в коем случае не задержит его надолго.

Женщина, сначала весьма сдержанная, удалилась, но вернулась удивительно быстро с более приветливым видом, и Вилли — он глубоко вздохнул — был тотчас же пропущен к дяде.

X

Дядя стоял у одного из двух высоких окон. На нем был не халат, похожий на хламиду, в котором Вилли ожидал его увидеть, а хорошо сшитый, но несколько поношенный, светлый летний костюм и лакированные полуботинки, утратившие свой глянец. Он приветствовал племянника широким, хотя немного усталым жестом.

— Здравствуй, Вилли. Очень приятно, что ты наконец снова вспомнил о своем старом дяде. Я думал, ты меня уж совсем забыл.

Ответ напрашивался сам собой, и Вилли хотел было сказать, что последнее время дядя не принимал его и не отвечал на его письма, но он предпочел выразиться осторожнее:

— Ты живешь так замкнуто, что я не знал, приятно ли тебе будет меня видеть.

Комната нисколько не изменилась. На письменном столе лежали книги и бумаги, зеленый занавес, закрывавший книжные полки, был наполовину раздвинут, и из-за него виднелось несколько старых кожаных переплетов. Над диваном, как и раньше, висел персидский ковер, на диване лежали маленькие вышитые подушечки. На стене висели две пожелтевшие гравюры, изображавшие итальянские пейзажи, и фамильные портреты в тусклых позолоченных рамах. Портрет сестры по-прежнему стоял на своем месте на письменном столе обратной стороной к Вилли, — он узнал его по контурам и рамке.

— Ты не присядешь? — спросил Роберт Вильрам.

Вилли стоял с фуражкой в руке, при сабле, вытянувшись, словно на рапорте. Однако начал он тоном, не слишком соответствовавшим его выправке:

— По правде говоря, милый дядя, я, быть может, не пришел бы и сегодня, если бы не… Одним словом, речь идет об одном очень, очень важном обстоятельстве.

— Что ты говоришь? — заметил Роберт Вильрам дружески, но без особого участия.

— Во всяком случае, очень важном для меня. Одним словом, сразу же скажу начистоту, я сделал глупость, страшную глупость. Я… играл и проиграл больше, чем у меня было.

— Гм, видимо, это даже больше, чем глупость, — сказал дядя.