Жена на продажу, таверна на сдачу (СИ)

Я просто заставила себя об этом не думать. Чтобы окончательно не свихнуться.

В конце концов, это раздвоение личности можно объяснить сильным стрессом. Это всего лишь мысли, сны, галлюцинации, фантазии. Их нельзя пощупать!

А пакет с первосортными сливками — можно.

И попробовать с похлебкой тоже можно. Вон она, подбеленная ими, жирно блестит в мисках!

Но сливок не должно было быть в обшарпанном шкафчике папаши Якобса!

Немного успокоившись, я взяла себя в руки и попыталась восстановить в памяти события.

Итак, горячая похлебка в миске Карла дымится. Она жирная, насыщенного оранжево-красного цвета. Приятно и тонко пахнет вареным чесноком.

Я вспоминаю о сливках. Понимаю, что их в похлебке не хватает, и решают добавить.

Представляю себе упаковку. Белая такая, гладкая, с синим логотипом.

Сливки в ней густые и жирные. Сладковатые. Прохладные. Самые лучшие.

Если налить в кружку этих сливок и отрезать горбушку белого, свежего, хрустящего, еще теплого хлеба, то можно зык проглотить — так это вкусно.

Все это проносится в моей голове вихрем. Я думаю об этом автоматически. Иду к шкафчику, открываю старенькую, потемневшую от времени деревянную дверцу. И просто беру сливки.

Они стояли там, дожидаясь, когда их возьму.

Будто наколдованные.

— Что за чертовщина тут творится?!

Я снова подскочила, снова бросилась к шкафчику и с видом убийцы распахнула его хлипкие дверцы.

Разумеется, ничего этакого там не было. Никаких сливок, и ничего необычного вообще.

Только грязноватые полупустые банки стоят рядком…

— Ерунда какая, боже мой…

Я снова закрыла лицо руками.

— Тебе плохо, Адель?

Карл деликатно тронул меня за плечо.

Пока я тут металась со своими чувствами, он успел накормить всех гостей, отмыть за ними миски — право же, это было легко, потому что бравые работяги разве что не вылизали их, — и теперь подметал пол, довольный тем, что нам удалось столько заработать.

— Нет, — слабо прошептала я, отнимая ладони от лица. — Просто что-то устала…

— Ну, еще бы! — с энтузиазмом воскликнул Карл. Его бесхитростное лицо прямо-таки светилось от счастья. — Мы столько заработали, столько!..

— Сколько?

Голос папаши Якобса стер с лица мальчишки счастливую улыбку, и Карл затравленно оглянулся.

Вопреки всем его прогнозам, хозяин заведения не проспал полдня, пьяный.

Наоборот, он поднялся что-то слишком рано. И стоял теперь на лестнице, злобный, красноносый, с разъяренными глазами. От взгляда отца Карл сразу съежился, втянул голову в плечи, затих.

И я сразу позабыла и своих душевных метаниях и собрала свою раздваивающуюся личность воедино.

И эта личность надрывно кричала — беги-и-и! Но бежать было некуда.

— Паршивец! — задыхаясь от ярости, выдохнул папаша Якобс. Его всклокоченные седые бакенбарды стояли дыбом от ярости. — Ты что, думал, я не замечу, что ты потратил дров вдвое больше?! Поленницу хорошо видно из моего окна!

— Но сударь, — твердо вступилась я за мальчишку, — вот же дрова!

И я указала на кучу поленьев, что оставили лесорубы. Карл их аккуратно перенес в тепло, поближе к горячей печи, чтоб до вечера они просохли.

Папаша Якобс перевел злобный взгляд на меня и осклабился.

— Дурная девчонка! — проговорил он радостно. — Ты, верно, дурнее этого недоноска, раз не понимаешь, что это — плата за завтрак? И ее слишком мало, чтобы покрыть мои убытки! Здесь должно быть вдвое больше дров, понимаешь, идиотка?! Вы тут устроили адово пламя, пожгли кучу топлива, и сработали мне в убыток!

— Но это не так! — горячо выкрикнул Карл. Он расправил плечи, бросил метлу и запустил руку в карман. — Смотрите, батюшка! За завтрак, сверх дров, нам дали много денег!

Он выгреб все медяки, и протянул их отцу на раскрытой ладони.

— Смотрите! — повторил он радостно. — Это втрое больше того, чем мы потратили! Это окупит и дрова, и крупу, и…

Но его радостную речь прервала звонкая и безжалостная оплеуха.

Старик, словно змея, кинулся вперед. Он выхватил эти несчастные гроши из руки мальчишки и ударил его. Да так, что Карл вскрикнул и покатился по полу.

— За что бьёте!? — закричала я, кинувшись к рыдающему Карлу.

И тоже получила затрещину, да такую, что в ушах зазвенело.

— За что?! — прошептала я, обнаружив, что сижу в куче золы, а лицо мое пылает и ноет от боли.

— Как вы посмели! — проревел папаша Якобс, жадными руками перебирая медяки так, словно это алмазы чистейшей воды. — Вы!.. Вы обворовали меня!.. Вы забрались ко мне в комнату и украли мои деньги! И у вас наглости хватает говорить, что вы заработали их!..

— Но мы их заработали! — заводясь, выкрикнула я.

— Замолчи, гадкая девчонка! — задушено просипел папаша Якобс, потрясая пальцем у моего носа. — Замолчи! Вы украли! Нет, это не он, — папаша с презрением глянул на собственного сына и ткнул его в бок тяжелым башмаком. — У этого ничтожества не хватило б ума и наглости. Это ты, мерзкая девчонка!

— Я?!

— Ты, ты! На базаре о тебе говорили много всякой гадости, — Якобс мерзко захихикал. — Ты думала, я не слышал?! Грязная воровка! Да я тебя в печи запру и испеку до румяной корочки!

— Что?!