Жена Петра Великого. Наша первая Императрица

Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, оставив седло, трясся в тесном нутре своего разбитого возка. Пристроив на колени лист бумаги и заслоняя его полями шляпы от сбегавшей с прохудившегося полога струйки воды, он писал реляцию великому государю о победном завершении кампании ливонской: «Послал я во все стороны пленить и жечь, не осталось целого ничего, все разорено и сожжено, и взяли твои ратные государевы люди в полон мужеска и женска пола и робят несколько тысяч, также и работных лошадей, а скота с 20 000 или больше… И чего не могли поднять — покололи и порубили».

Часть вторая На Москве и в Питербурхе

Глава 1 ВСТРЕЧА С РОССИЕЙ

«Ассамблеи», или новомодные домашние приемы в духе Немецкой слободы, которые великий государь Петр Алексеевич повелел учинять всем благородным семействам, не очень-то нравились старой московской знати. Пусть там, в слободе этой диковинной и богопротивной, парни и девки собираются вместе, шумят и пляшут, в то время как голландские и немецкие фармацевты да менялы раскуривают свои трубки и наполняют воздух противным запахом бесовского зелья — табака. То ли дело боярские посиделки на старинный манер, когда старики чинно беседуют о том о сем, молодежь — почтительно им внимает, а боярышни появляются в светлице только для того, чтобы, густо покраснев, поприветствовать гостей! Но молодой государь издавна зачастил в Немецкую слободу к недостойной девице Анне Монс, оттого и велел своим подданным устраивать на дому иноземные посиделки. Хочешь не хочешь, а изволь. Петр Алексеевич и без гнева-то премного страшен, а в ярости — не приведи Господи! Иные ослушники государевы, сказывали, от одного его взгляда мертвыми падали, справедливой кары не дождавшись!

Борис Петрович Шереметев, чуя недоброе, давно просился у царя «на побывку» в Москву, к милой супруге Евдокии Алексеевне и ненаглядной дочери Аннушке. «Жена живет на чужом подворье, надобно ей дом сыскать, где бы голову преклонить, — писал фельдмаршал. — Сама не сказывается, но дочь дописывает, что зело недужна супружница моя. Отпусти на Москву, великий государь!» Петр же все медлил: и рубежи северные надобно было фортециями укрепить, и беженцев на землю осадить, и полон ливонский по острогам разослать. Человеческие надобности и печали Шереметева не укладывались в величие монарших планов.

Слава Богу, сын фельдмаршала, рассудительный тридцатилетний премьер-майор Михайла, выхлопотал отпуск из государева войска якобы для лечения открывшейся раны и, не жалея лошадей, поспешил в Белокаменную. Матушку Шереметев-младший застал уже не встающей с одра болезни. Она едва могла поднять руку, чтобы благословить его. Даже спешная покупка дома на Воздвиженке, куда со всеми предосторожностями перевезли больную и созвали лекарей со всего Кукуя,[35] ничего не изменила. Любимая супруга фельдмаршала, Евдокия Алексеевна, которая принесла Борису Петровичу богатое приданое и свою непомеркшую с годами любовь, вскоре скончалась тихо и бестрепетно, исповедавшись и причастившись и позвав на последнем дыхании: «Борюшка… Детушки…» Теперь даже царь не мог не отпустить своего лучшего военачальника на женины похороны.

Евдокия Алексевна, Дунечка, родила фельдмаршалу сыновей-наследников Константина и Михайлу, дочерей Софью и Анну. Но Константин и Сонечка, Царствие им Небесное, скончались в молодых летах. Зато Михаил стал Шереметеву надежной опорой, а Аннушка цвела нежной белой розой и радовала отца. Теперь бренное тело покойницы сберегали в дубовом гробу, на льду, чтобы фельдмаршал успел бросить в ее могилу горсть земли. В Москву Шереметев прибыл с несколькими доверенными офицерами, неизменным Порфиричем и новой экономкой — ливонской пленницей Мартой Крузе. «Мариенбургская дева» быстро стала в доме незаменимой: удрученный горем фельдмаршал только благодаря Марте вспомнил, что за похоронами должны следовать поминки, на которые собиралась приехать вся московская знать. Борису Петровичу было не до поминок и не до угощения родовитых семейств. Весь день приезда и последовавшую за ним ночь просидел разом постаревший Шереметев над гробом жены. Все слушал, как дьячок читает над покойницей Священное Писание, и думал о том, что виноват: не успел повидать Дуню в тяжелые дни ее болезни. То брал в дыму и пламени ливонские города, то опустошал чужой цветущий край, то фортеции ставил.

«Это кара мне, — думал фельдмаршал, — наказание Божье за то, что я без числа людей побил, семьи порушил, разоренную землю за собой оставил. Вот Господь Дуню к себе и прибрал! Ей, чистой душе, там хорошо будет, а я за грехи свои помыкаю еще здесь злую долю». Непривычная слеза скупо катилась по обветренной щеке фельдмаршала. Аннушка Шереметева горько плакала в своей светелке, а утешала ее новая домоправительница — Марта Крузе, которая и сама нуждалась в утешениях. Аннушка доверчиво распахнула свою страдающую душу навстречу этой странной, но такой сильной и доброй чужеземке.