Жена Пилата

– Ах, я оказалась права: утренние сны сбываются! – воскликнула она, когда мы вновь остались одни. – Через этого пленника исполнится все, что мне приснилось. Прокуратор не должен осудить его! Милая Пракседида, ступай к нему и упроси его ради моей нежной любви к нему освободить узника. Ступай скорее, поторопись, ради всех богов!

Я медлила. Не потому, что боялась разгневать господина, – он был человеком вежливым; я никогда не забуду, с какою небрежною, как бы самою собой разумеющейся готовностью он объявил меня вольноотпущенницей, узнав, что я гречанка; но в делах государственных он никогда не слушался советов женщин, и об этом я напомнила госпоже.

Но она стояла на своем:

– Сегодня он послушает меня, ведь он так любил меня в эту ночь!

И, заглушив в себе сомнения, я отправилась в ту часть дворца, которая называлась судилищем. Стоявший на страже центурион провел меня к прокуратору. Несмотря на то что господин был гораздо старше своей супруги, в то утро он, статный, стройный, с сильным подбородком и тонкими устами, выглядел очень молодо, когда, поднявшись из бассейна и облачившись в свежую тогу, он готовился выйти к бушевавшей толпе, – это еще одна из множества странностей, присущих иудеям: они полагают, что оскверняют себя, входя в наши дома.

Я передала ему просьбу госпожи. Он равнодушно выслушал меня, на невозмутимом лице его не отразилось ни малейшего признака нетерпения. Должно быть, если бы я говорила полчаса, он и тогда не прервал бы меня; мне даже показалось, что он рад поводу заставить эту несносную толпу ждать несколько лишних минут. Ты ведь знаешь, госпожа: порой он испытывал к ней глухую безмолвную ненависть.

– Хорошо, Пракседида, передай госпоже привет и поблагодари ее от моего имени, – сказал он наконец, и, хотя по лицу его было неясно, что он думает об услышанном, – о, эти непроницаемые римские лица! – у меня все же сложилось впечатление, как будто рассказ мой пришелся ему по душе, так, словно он подтвердил его собственное мнение об узнике.

Я поспешила назад, к госпоже, и доложила ей, что прокуратор выслушал меня благосклонно. Это ее как будто немного успокоило. Она пожелала одеться, не забыв при этом о своих многочисленных румянах и благовониях, которыми она, несмотря на свою цветущую юность, охотно пользовалась. Затем мы перешли в триклиний [5], куда не долетал все еще не смолкнувший гул толпы. Я прочла ей несколько греческих любовных стихотворений, особенно любимых ею за то, что в них отражались чувства, которых она ждала от супруга.

Неожиданно в покой вбежала та самая рабыня, которую я расспрашивала о причинах недовольства толпы.

– О, госпожа! Твой муж все же приказал распять узника! – воскликнула она. – А ведь его друзья твердо верят, что ангелы, посланные Богом, придут ему на помощь.

Госпожа вскочила, как будто ее подбросила вверх какая-то сила, и выбежала из покоя. Я бросилась вслед, едва поспевая за ней. Потом мы вместе стояли на плоской крыше низкой пристройки дворца, с которой был виден, как на ладони, весь двор его резиденции, и смотрели вниз, перегнувшись через ограду.

Прокуратор с мрачным лицом сидел на судейском троне; очевидно, он уже объявил приговор, потому что стоявший перед ним узник уже пострадал от легионеров: он был облачен в рваный красный солдатский плащ, а на окровавленную голову его был надет венок из терна. Но больше всего нас потрясло в нем то, что он, достойный сострадания, сам как будто испытывал сострадание ко всему миру, даже к прокуратору, своему судье, – даже к нему! Весь его облик выражал сострадание; даже под страхом смерти я едва ли смогла бы прибавить к описанию этого облика еще что-либо: это было какое-то непостижимое, безграничное сострадание, при виде которого у меня даже закружилась голова. Казалось, этим состраданием, охватившим и изменившим до неузнаваемости весь облик осужденного узника, вот-вот будет охвачен весь мир. Впечатление это – что весь привычный для меня мир поколебался – было настолько сильным, что во мне родилось невольное сопротивление его всемогуществу. Я почувствовала, как вздымается во мне безнадежный, бессильный протест, как душа цепляется за этот осужденный мир, не желая расставаться с ним. Все это произошло в одно-единое мгновение – в следующий миг легионеры схватили узника и повели его на казнь. Прокуратор поднялся со своего судейского трона и с мрачным лицом удалился во внутренние покои дворца.