Жена самурая (СИ)

Ветер трепал волосы и подолы широких хакама собравшихся на опушке воинов. Фухито убрал свои волосы в традиционную для самураев прическу — теперь он имел на это право, ведь, совершив сэппуку, обелит свою честь.

Такеши встретился с ним взглядом, когда остановился снаружи изгороди напротив места, которое предстояло занять Фудзивара. Тот выглядел… безмятежным. Безмятежным и спокойным, со знакомой уверенностью в серых глазах. Сейчас Фухито был обязан держать лицо, даже если внутри бушевал пожар сильнейших эмоций.

Такеши присутствовал на церемонии сэппуку множество раз — и когда самурай совершал его добровольно, и когда в качестве наказания за преступления. Но ни разу он не встречал у мужчин такого спокойного выражения лица. Фудзивара принял свою судьбу не просто разумом, но сердцем, и потому ничто земное — ни боль, ни страх — его больше не волновало.

Сатоки подошел к Фухито с южной стороны и, тронув за плечо, провел ровно в середину изгороди и помог сесть на колени — лицом к северу. Он развязал пояс его куртки, обнажил грудь и живот и тщательно подтолкнул полы одежды Фухито ему под колени, чтобы не допустить падения навзничь после совершения сэппуку. Если самурай после сэппуку падал на спину, это считалось для него большим позором.

Фухито, откинувшись на пятки, равнодушно наблюдал за действиями Сатоки. Он смотрел прямо перед собой, но будто бы сквозь мужчину, мимо всех, кто присутствовал на церемонии — куда-то на белоснежный снег, на безоблачное небо.

Покончив с одеждой, Сатоки с поклоном передал Фухито на подносе чистый лист и чернила — для написания дзисэй*.

Утро в снегу!

Здесь я

Из жизни уйду*, -

вывел Фудзивара на пергаменте и отложил его в сторону.

Он не видел, но чувствовал и знал, что позади него Нарамаро остановился по левую сторону, спустил с правого плеча церемониальное кимоно и обнажил катану.

Сатоки забрал у Фухито приспособления для каллиграфии и передал особый кинжал для сэппуку — кусунгобу, а затем отошел с глубоким поклоном.

Когда Фухито взял в руки кусунгобу, время и окружающий мир для Такеши перестали существовать. Не моргая и не отводя взгляда, он следил за тем, как его друг погружает кинжал в плоть и делает первый горизонтальный разрез — от левого бока к правому.

Сознание еще не покинуло Фухито, несмотря на боль и потерю крови; он еще мыслил вполне ясно и помнил, что делает и зачем. Ни один звук не вырвался из его плотно сжатых губ, ни один.

Скользкими от собственной крови пальцами он перехватил рукоять кусунгобу и приготовился ко второму разрезу — от груди и до низа живота — так, чтобы все смогли увидеть его внутренности и, тем самым, чистоту помыслов. Он довел кинжал до пупка, когда Нарамаро молниеносным ударом снес ему голову, оставив, как и полагалось, полоску кожи на шее, на которой та повисла.

Лишь в тот момент, когда стало ясно, что голова не упадет, не покатится по земле, Такеши снова задышал. Снег вокруг Фухито был залит кровью, его внутренности лежали на его же коленях, а солнце уже не могло согреть его искаженное болью лицо.

Нарамаро отошел в сторону и опустился на колени, чтобы протереть катану белым шелком. Он держал меч параллельно земле, что означало их равный с Фухито ранг.

Тем временем Сатоки взял голову своего господина за пучок волос, убранных в церемониальную прическу, перерезал мечом оставшийся лоскут кожи и, расположив подбородок на плоской стороне лезвия, показал голову присутствующим.

Церемония была окончена, и Такеши ушел с нее первым. О теле его друга надлежало позаботиться Сатоки и людям из клана Фудзивара, а с Нарамаро он не мог говорить, пока тот не очистится золой.

Он дошел до палатки Фухито и, как тот обещал, нашел на футоне множество скрепленных печатью свитков — послания для его дочери. Девочке нечего будет стыдиться, когда она подрастет — ее отец с этой минуты не считался ни клятвопреступником, ни самураем без чести и достоинства.

Они едва успеют сжечь тело Фухито в погребальном костре — ночью они покинут лагерь и выдвинутся к землям Тайра. Пора было ставить точку в этой войне.

***

Письмо Фухито отличалось свойственной ему краткостью и прямотой. Ёрико держала его в руках и знала, что ее муж давно мертв. Вскоре поместья Фудзивара достигнет урна с его прахом и займет достойное место в родовой усыпальнице.

Ёрико свернула свиток и отошла от окна, разглядывая три пустых футона, расстеленных на татами — один для мужа, один для нее, один для их маленькой дочери. Два из них пустовали уже очень давно.

Ее дочь недавно встретила свой первый день рождения, и Ёрико это пропустила. Как пропустит и все будущие праздники ее девочки — наречение именем, двухлетие, трехлетие…

Сейчас она, наверное, и не узнала бы свою дочь среди других детей — ведь в последний раз Ёрико видела ее совсем крохой.

«Непременно узнала бы», — твердило ее материнское сердце вопреки доводам разума, и она отчаянно хотела ему верить.