Жена скупого рыцаря

Притопив в воде ноющее тело, я попыталась расслабиться, помурлыкать песенку, но неожиданно… расплакалась. Дубленая, привычная к вранью шкура дала трещину, словно две царапины под коленкой, как предохранительные клапаны, пощипывая, спускали пар. Я сдулась, съежилась и, пуская пузыри, тонула в пене. Рыдания раздували белую шапку, я терла глаза, щеки… Потом зуд распространился по всей коже, и, схватив мочалку, я принялась себя скрести с остервенением и злостью.

Весь прошедший вечер, как наказание, проплывал перед глазами. Я жалела Музу, Людвига, оставшегося без длительной прогулки, Викторию, обыскивающую стол мужа, Галку, потерявшую любовь на Лазурном берегу, Мишу, вдали от дома изобретающего очередную шестеренку, Маргариту Францевну без ЦК… маньяку тоже не повезло…

Что за жизнь?! Врем, изворачиваемся, влюбляемся и расстаемся… надо Людоеда с той белой сучкой познакомить, она давно тоскует… Хотя, нет. Сучка — пудель, а наш кобель — помесь крупной таксы с мелким бультерьером. Кто не может представить себе этот кошмар, лучше не стараться. Особенно на ночь. Наш Людоед напоминает разжиревшего крокодила: мощная голова бультерьера привинчена к криволапому телу таксы. И бегает эта зубастая сарделька довольно резво, невзирая на избыточный вес.

Веса в Людвиге двадцать четыре килограмма. Из которых: десять — вредности, десять — желудочно-кишечного тракта, а четыре кило, по убывающей, — жесткая щетина, зубы и интеллект. Я называю пса Людоедом, и мы не дружим.

Кстати, пока я моюсь, Людоед скребется в дверь ванной комнаты. Не дает расслабиться и поплакать. Вероятно, мстит за беспокойный сон обиженной мной хозяйки.

Но Муза спит крепко. Когда я выхожу в коридор, из комнаты свекрови несется раскатистый, басистый храп. Намаявшаяся в безделии старушка приняла снотворного и, как всегда в этих случаях, спит крепко и громко.

Свистнув Людоеда на кухню, я отвлекаю его куском сыра «рокфор» (пес за «рокфор» собачью душу заложит) и на цыпочках крадусь в спальню свекрови. Если утром позвонит Виктория, Музе об этом знать необязательно. Я осторожно, не до конца, отсоединяю штепсель от телефонной розетки и делаю зарубку в памяти — в случае обнаружения отсоединения не забыть все свалить на неуклюжего Людвига.

Выбираюсь из чужой спальни, на пороге сталкиваюсь с облизывающимся Людоедом.

— Тяф! — говорит пес.

— Цыц! — говорю я.

И мы расстаемся, недовольные друг другом.

Моя комната, спальня соломенной вдовы, огромна и пуста как никогда. Со стен улыбаются фотографии мужа, семейный портрет «Мухины с Людвигом». Шторы треплет легкий ветер, с соседнего балкона несется женский хохот, мужские голоса, песня Розенбаума об утках…

Я захлопываю балконную дверь, плотно прикрываю форточку, и голоса почти стихают. Соседа из сороковой квартиры я презираю. Молодой бритоголовый амбал, называемый Музой «бандитской мордой», подозревается нашим домом в растлении малолетних. На днях Маргарита Францевна видела, как в сороковую квартиру опять залетели две нимфетки с коробкой торта.

— Этот разврат надо прекратить! — кипела вдова члена ЦК. — У нас приличный дом! Мало того, что его дружки-бандиты своими грузовиками весь двор перегораживают, — «грузовиками» Маргарита Францевна называла джипы гостей сороковой квартиры, — так он еще всяких соплюх сюда приваживает!

А затем, снизив голос до шепота, вдова пугала мою свекровь:

— А вас, Муза Анатольевна, как соседку непосредственную когда-нибудь вызовут повесткой в суд. И спросят, почему вы, уважаемая, не сигнализировали!

Свекровь хваталась за сердце, писала заявление участковому, но кляузу в милицию так и не относила. Боялась и смотрела кровавые боевики про мстительных бандитов.

— Приедет Миша, наведет порядок, — обещала свекровь и прислушивалась, проходя мимо соседской двери, не раздается ли из-за нее писк истязаемой нимфетки.

Я расправляю постель и ставлю на подушку мужа телефон «Русь». Утром я должна схватить трубку при первом звонке.

Растревоженная совесть и едва слышный Розенбаум мешают уснуть. Я ворочаюсь, кладу на голову подушку, но тоска и одиночество не магнитофон, на кнопку не нажмешь, не выключишь. Предчувствие слез царапает горло, я скидываю одеяло и тащусь на кухню. Там, обязательно в холодильнике, Муза держит коньяк. Во всем послушная опытной в придворном этикете Маргарите Францевне, свекровь тем не менее не признает спиртных напитков комнатной температуры и всегда охлаждает ликеры, красные сладкие вина и коньяки.

Распахиваю дверцу холодильника, ищу армянский пятизвездочный. Нету. Странно, еще утром было полбутылки… Задумываюсь на секунду и прихожу к выводу: бедняжка Муза скучала и отвлекалась пятью звездами.

Снимаю с полки початую бутылку водки, помидор и кусок «рокфора» на закуску… И тут же жалею, что люблю сыр. Не успела я отрезать ломтик, как по коридору зацокали когти Людвига.

Направив нос в сторону сыра, пес садится на толстую задницу, принимает позу настороженного суслика и начинает пускать слюни.

— Эх, — говорю я, — пить в одиночестве — дурной тон, — и отрезаю Людоеду добрый ломоть.