Жена смотрителя зоопарка

В марте 1945 года Магдалена с Маурыцием вернулись в только что освобожденную Варшаву, оставшуюся без электричества, газа и транспорта, где немногие сохранившиеся дома стояли покосившиеся, без окон. Жаждавшая снова создавать скульптуры, Магдалена с тоской спросила Антонину:

– Когда у вас будут животные? Я должна лепить! Я столько времени потратила впустую!

В отсутствие фламинго, марабу и прочих экзотических обитателей, она начала лепить единственную доступную модель – утенка, и, поскольку Магдалена принадлежала к числу медленно работающих художников, ей постоянно приходилось переделывать работу по мере того, как утенок превращался во взрослую птицу. И все же это была ее первая послевоенная скульптура, повод для торжества.

В Варшаве, которую они знали до войны, проживало полтора миллиона человек; ранней весной 1946 года еще один вернувшийся, доктор Йозеф Тененбаум, писал, что осталось «самое большее, полмиллиона. И на самом деле я не видел здесь места для жизни даже десятой их части. Многие по-прежнему обитали в склепах, пещерах, подвалах и подземных бункерах». Сила их духа произвела на него сильное впечатление:

«Нигде в мире люди в целом не относились к опасности с такой беспечностью, как в Варшаве. Варшаве присуща какая-то удивительная жизнеспособность, заразительный дух отваги. Пульс жизни бьется в невозможно быстром темпе. Пусть люди плохо одеты, лица у них осунулись от явного недоедания, однако они сильны духом. Жизнь тяжелая, но неистребимая и даже радостная. Люди бегают, суетятся, поют и смеются с поразительной самоуверенностью…

Во всем чувствуется ритмичность и романтизм, даже заносчивость, от которой захватывает дух… Город похож на улей. Город трудится, разбирая руины и отстраивая новые дома, разрушая и созидая, расчищая пространство и заполняя его. Варшава начала выкапываться из руин в тот самый миг, когда последний нацистский солдат покинул ее пределы. И с того самого мига она строит, перекраивает, восстанавливает, не дожидаясь расчетов, денег или материалов»[96].

По всему городу слышалась ария Альберта Гарриса – неофициальный гимн; «Песню о моей Варшаве» насвистывали, напевали и транслировали через громкоговорители на центральных площадях, где работали люди. «Варшава, любимая Варшава! Ты – смысл моих мечтаний, моих снов… Я знаю, что сегодня ты иная, кровавые пережила ты дни… Но ту, что в памяти осталась, я жертвой своей крови возвращу».

Ян вернулся из лагеря для интернированных весной 1946 года, а в 1947-м начал расчищать и ремонтировать, ставить новые здания и вольеры для зоопарка, в котором было всего-навсего триста животных, все местные виды, подаренные жителями Варшавы. Нашлось несколько пропавших зоопарковских животных, даже Барсуня, который во время бомбардировки сбежал из клетки через подкоп и переплыл Вислу (польские солдаты вернули его в большой бочке из-под солений). Магдалена сделала скульптуры «Петух», «Кролик I» и «Кролик II», работая еще медленнее обычного из-за пошатнувшегося здоровья (подорванного войной, как считала Антонина), и 17 июня 1948 года она умерла, в тот день когда закончила «Кролика II». Магдалена мечтала создать для зоопарка большие скульптуры, и Антонина с Яном сожалели, что этого не случилось, в особенности потому, что зоопарк представлял собой идеальный фон для крупных работ. В нынешнем зоопарке посетителей у главных ворот встречает выполненная в натуральную величину зебра с полосками из металлических прутьев, выгнутых, словно ребра. Некоторые из скульптур Магдалены сейчас украшают офис зоопарка, а также Варшавский музей изящных искусств, как того и хотели Антонина и Ян.

За день до 21 июля 1949 года, даты открытия возрожденного Варшавского зоопарка, Ян с Антониной поставили скульптуры Магдалены, «Утка» и «Петух», рядом с лестницей, ведущей к большому фонтану, прямо на пути посетителей. Двадцать первое июля в тот год выпало на четверг, но они, вероятно, не захотели открываться в пятницу 22-го, потому что эта дата все еще ассоциировалась у людей с несчастливым днем 1942 года, когда началась ликвидация Варшавского гетто.

Спустя два года Ян неожиданно оставил директорскую должность, хотя ему было всего пятьдесят четыре года. Послевоенная Польша под властью Советов не благоволила к людям, которые участвовали в работе подполья, и, возможно, из-за разногласий с правительственными чиновниками Яну Жабинскому пришлось подать в отставку. Настроения того времени передал Норман Дэвис:

«Каждого, кто осмеливался превозносить довоенную независимость или восхищаться людьми, сражавшимися во время восстания, чтобы эту независимость вернуть, считали опасным крамольником, еретиком. Даже у себя дома люди высказывались с оглядкой. Полицейские информаторы были повсюду. Дети учились в школах советского типа, где доносительство на друзей и родителей поощрялось, считалось правильным поступком»[97].