Жена султана

Император склоняется вперед и рассматривает меня со странным выражением на лице.

— Нус-Нус, подойди.

Я делаю шаг вперед, потом еще один.

— На колени.

Я исполняю повеление, и Исмаил, протянув руку, прикасается к моему лицу.

— Ты плачешь?

Плачу? Я подношу руку к щеке, потом смотрю на пальцы: они мокрые.

— Почему ты плачешь?

— Может быть, от стыда! — в тишине говорит Рафик. — Пока мы были в Лондоне, он и каид бен Хаду взяли английских наложниц, а когда каид Шариф и я устыдили их за разврат, отослали нас в деревню под каким-то вымышленным предлогом, чтобы мы не мешали им и дальше осквернять доброе имя ислама, Марокко и твоего посольства, повелитель.

С этими словами он достает из-под одежды толстый свиток, разворачивает его и начинает зачитывать в подробностях, как именно каждый из участников посольства отклонился от истинного пути, обильно уснащая рассказ выдумками и приберегая худшие проступки для своих врагов: меня и бен Хаду.

Лицо Исмаила зловеще темнеет, но мне все равно: к тому же обвинения больше частью просто нелепы. Я невольно издаю смешок, и это приводит султана в ярость.

— Ты смеешься? — ревет он.

От этого мне еще смешнее.

Я вижу, как изумленно смотрит на меня бен Хаду: мало того, что Самир Рафик решил прибегнуть к своей отчаянной уловке до того, как речь зашла о скользком деле, связанном с давно умершим издателем и тем немногим, что осталось от костей его старой головы, — а нашему кровожадному султану этого будет явно недостаточно, — так еще и заместитель рехнулся. Он бросает на меня настойчивый взгляд, словно своей волей может вернуть мне разум, но уже слишком поздно.

Султан вскочил на ноги.

— Шариф! — кричит он, и каид почти ползком приближается к нему.

Исмаил пинком поднимает его на ноги.

— Это правда? — визжит он. — Эти люди опозорили свою веру, страну и меня?

Шариф в отчаянии переводит глаза с Медника на меня и обратно, не зная, что сказать, чтобы не сделать еще хуже. Я замечаю, с каким сосредоточенным вниманием за нами следят собравшиеся министры: как гиены, с волнением ждущие, когда львы закончат насыщаться, чтобы наброситься на объедки. Поскольку, если прольют кровь другого, тебе ничего не грозит — хотя бы пока.

Исмаил упирается лбом в лоб Шарифа.

— Тебе в Лондоне язык отрезали?

— Н-нет, повелитель, — заикается тот.

— Тогда отвечай. Они ложились с женщинами? Они предали мое доверие?

— П-повелитель, твой с-слуга Нус-Нус… он… евнух.

Исмаил смотрит на него, как на таракана, которого сейчас раздавит. Потом пытается извлечь кинжал из ножен, но тот запутывается в кушаке, от чего с султаном делается припадок.

— Я вас всех убью, всех!

Он наконец высвобождает нож и приставляет его к тощему горлу Шарифа.

— Теперь рассказывай правду!

На обращенное вверх лицо каида дождем летит слюна.

— Я… а… видел, как Нус-Нус выпил бокал вина, — удается произнести Шарифу.

Глаза у него закачены, как у барашка, приведенного на Иид.

— И… а…

Он пытается вспомнить еще какой-нибудь грех против предписаний ислама, что-нибудь неподобающее, но не слишком серьезное.

— И… а, каид Мохаммед б-бен Хаду… а… позволил п-писать с себя п-портрет…

— Дважды, — с ненавистью добавляет Рафик.

— Дважды, — соглашается Шариф.

— Песий сын!

Исмаил отталкивает каида и бросается на бен Хаду, который выставляет руки, чтобы защититься от безумия султана.

— Слово Аллаха запрещает создавать образы! Ты умрешь за то, что опозорил меня, Воина Ислама, Защитника Веры!

Он бьет бен Хаду ножом в бедро, и бен Хаду, вскрикнув, падает на пол. На мгновение воцаряется тишина, словно Исмаил утолил жажду крови, потом он кричит страже:

— Бросить их всех львам!

Я думал, мне все равно, жить или умереть. Но когда оказываешься в яме, где кружат семь голодных львов, и ждешь, когда тебя разорвут на части и съедят заживо, все делается совсем иначе.

— Держитесь рядом! — говорит нам бен Хаду.

Я перевязал ему бедро своим тюрбаном, но Медник уже слабеет от потери крови.

— Если мы разделимся, нас будет проще убить по одному. Кидайте в них песок — камни, щебень, что найдете.

— Бросим во львов его! — кричит Самир Рафик, указывая на Шарифа, от которого явно не будет толку в противостоянии огромным хищникам: при виде львов он оцепенел, его расширенные глаза почти неподвижны от ужаса. — Это их на какое-то время займет!

На мгновение может показаться, что Медник всерьез обдумывает такую бесчеловечную возможность; потом я понимаю, что рана замедлила его мысли почти до полной остановки.

— Машите на них руками и кричите, — предлагаю я, вспоминая, чему меня учили ребенком, когда я рос в тех местах, где львы охотятся за добычей; но так можно отпугнуть одинокое животное, а не семь голодных зверей. И все же это помогает несколько безумных минут удерживать львов поодаль. Вскоре, однако, они решают, что шум не причинит им вреда, и снова начинают сужать круги вокруг нас.