Жена султана

Дальше мы идем молча, хотя чем ближе к внутреннему дворцу, тем огромнее и роскошнее выглядят постройки, и я вижу, как старший служитель посматривает по сторонам. Его можно понять. В Марокко еще не затевалось ничего такой величины и размаха. Младшего служителя виды, похоже, оставляют равнодушным, и я начинаю подозревать, что он уже бывал во дворце. Кажется, он теряет терпение — при каждом шаге выпячивает подбородок, словно ничто не может отвлечь его от службы. Я прикидываю, не признаться ли в том, что я нашел труп сиди Кабура и сбежал, не заявив о случившемся, но что-то подсказывает мне, что служители настроены решительно, и я сделаю только хуже.

На пороге своей комнаты я останавливаюсь.

— Я вынесу вам бурнус, и вы его осмотрите.

— Мы пойдем с тобой.

Младший буравит меня взглядом.

Они стоят в дверях, оглядывая скудную обстановку, пока я иду к сундуку и достаю бурнус, который они тщательно осматривают. Не найдя крови, они возвращают его мне.

— У тебя нет другого белого бурнуса?

— Деньга на меня с неба не падают.

Младший служитель усмехается, потом поворачивается к Хасану:

— Ты сказал, была твоя смена, когда этот человек вернулся во дворец?

Хасан кивает:

— Да, я отворил ему ворота. Он бежал…

— Бежал? — Он оборачивается ко мне: — Почему ты бежал?

— Лило.

— Ты не сказал, что на нем был белый плащ, когда он вернулся, — говорит служитель Хасану, не сводя с меня глаз.

Мои глаза прикованы к стражнику — он равнодушно смотрит на меня.

— Нет у меня времени замечать, кто во что одет. Но я уверен, на Нус-Нусе был этот бурнус.

Младший служитель неприкрыто разочарован.

— А что насчет твоей обуви, господин?

«Господин» — это что-то новенькое, и это добрый знак; но я забыл о бабушах.

— Ты, по-моему, был босиком, — желая помочь, говорит Хасан.

— Босиком? — оба служителя вновь мною заинтересовались.

— Грязь была чудовищная, не хотел загубить бабуши.

Младший снова смотрит в свои записи.

— Здесь сказано, что ты вышел из дворца в высоких пробковых башмаках.

Боже милосердный.

— Правда?

Они что, опросили даже этих никчемных невольников? Мысль безумная, но во дворце и у стен есть глаза.

— На мне были башмаки, когда я вышел, но я их снял, в них невозможно было идти — босиком лучше. С босых ног грязь отмыть проще, чем с обуви.

Служители переглядываются. Интересно, к чему бы это.

— Можно взглянуть на твои бабуши, господин? Чтобы покончить со всем этим, — произносит почти извиняющимся тоном старший.

Ад и преисподняя. Я указываю себе на ноги.

— Вот они, на мне.

Они опускают глаза. Эти фассийские туфли были при рождении цвета молодого лимона, но со временем потемнели до грязно-коричневого. Кожа растягивается, принимая форму ноги. А ноги у меня мозолистые, как у последнего плотника, пробковые башмаки мне, в общем, и ни к чему. Служители смотрят на меня с понятным недоверием.

— Это твои единственные бабуши?

— Да.

Я сам себе не верю.

— Не возражаешь, мы быстренько осмотрим твою комнату.

Это не вопрос, а утверждение.

Я отступаю в сторону.

— Давайте.

Они управляются быстро — осматривать почти нечего. Роются в сундуке, даже листают книги, словно я мог спрятать уличающие меня туфли между страницами. Находят свертки, что я купил для Малика, — я забыл отдать их ему, — рас эль-ханут и эфирное масло; по запаху понятно, что в них. Потом они тщательно осматривают подставку для письма, нюхая чернила, будто думают, что у меня тут выставлены напоказ яды. Найдя мой ханжар, обрядовый кинжал, который по особым случаям носят все мужчины (даже урезанные), они оживляются; но вскоре лица их вытягиваются — он затуплен и покрыт ржавчиной, им не перережешь бороду и горло старика. В конце концов, недовольный младший служитель вынимает из сумки свернутую ткань и раскатывает ее на полу. На ней отпечаток ноги — темно-коричневый, цвета ржавчины.

— Я снял этот отпечаток на месте преступления. Не мог бы ты поставить на него правую ногу, господин?

Такой вежливый.

Я делаю то, о чем меня просят. Кожа старых бабушей растянулась шире моей стопы, моя нога полностью закрывает отпечаток.

— Благодарю, господин.

Голос у него напряженный и презрительный. Он с отвращением сворачивает ткань с отпечатком. Но он еще не закончил.

— Рашид, — говорит он старшему, — дай, пожалуйста, башмаки.

О, Малеео… вот они, проклятые. Второй служитель достает их из сумки и ставит на землю возле меня.

— Примерь их… господин.

Тон у него язвительный.

Упасть, что ли, на пол, изобразив внезапную болезнь? Выйти из себя и не подчиниться? Я не делаю ни того ни другого. Стараясь удержать равновесие, я пихаю правую ногу в соответствующий башмак. Но вместо того, чтобы обличить меня, он застревает на полпути — разношенная старая кожа на два размера больше своего хорошенького изукрашенного товарища. Служитель пробует надеть башмак силой, но ясно, что они с туфлей несовместимы. Рывком, едва не повалив меня на пол, он сдергивает досаждающий башмак и отшвыривает его.

Лицо мое едва не расплывается в улыбке, но я призываю маску кпонунгу и усмиряю порыв.