Жена тигра

— Кто-нибудь всегда знает, доктор. Но я был бы счастлив, если бы только вы оказались тем единственным человеком, которому об этом известно.

— А не кто-нибудь из деревни? Не ваш сын?

— Если есть люди, которые об этом знают, то они никогда не скажут, что именно им ведомо, так что их трудно отличить от тех, кто просто притворяется, будто знает что-то. Теперь-то уж наверняка кто-нибудь должен был догадаться. Нет, не то чтобы понять, что это именно я, но догадаться кое о чем был должен. Однако люди по-прежнему продолжают оставлять там разные вещи, а я все еще приношу их сюда. Вы ведь не скажете моей жене, доктор? Не скажете, правда?

Но просить об этом ему не было нужды. Меня давным-давно научили, что некоторые услышанные истории следует тщательно хранить в глубинах своей души.

Люди, которые говорят о смерти моего деда, в первую очередь вспоминают тех мальчиков из Здревкова, тела которых разнесла на куски противопехотная мина, взорвавшаяся у них под ногами. Мне говорят, что на каждом так называемом докторском завтраке старые врачи непременно пьют за моего деда. Мне с восхищением рассказывают, как этот старый, худой, изможденный человек с серым от усталости и тяжкой болезни лицом, не сломленный этим недугом и скрывавший его от всех, точно некий позор, бросил все и поехал за четыреста миль. Он должен был хотя бы попытаться спасти этим мальчикам жизнь. Тот факт, что они все-таки не выжили, в этих рассказах не фигурирует. Я каждый раз обращаю на это внимание Зоры, когда она в панике звонит мне из Цюриха, из своего неврологического института или откуда-то еще, в любой час дня и ночи. Теперь это случается все чаще и чаще, поскольку ее сынишка достиг того возраста, когда ему кажется, что любую вещь лучше всего прятать в собственном носу.

Старым докторам, разумеется, ничего не известно о пакете с пожитками деда, о том, что я привезла его домой, бабушке, через два дня после похорон. Он стоял на столе в течение тридцати дней, словно какая-то часть моего деда по-прежнему была с нами, будто он сам сидел себе спокойно в холле за столом и, кроме семечек подсолнуха, ему больше ничего не было нужно. Сделав поправку на любые неправильные расчеты относительно точной даты его смерти, на сороковой день бабушка все-таки вскрыла пакет, привезенный мною из Здревкова, но прежде она достала из-под подушки деда, лежавшей рядом с ее собственной, шелковую пижаму мужа и убрала из прихожей его сабо. Тем вечером я вернулась из больницы домой и впервые увидела бабушку вдовой моего деда. Она тихо сидела в его зеленом кресле и держала на коленях вещички супруга, сложенные в большую миску.

Я пристроилась на скамеечку возле нее и стала смотреть, как она перебирает эти вещи. Моя мать тоже сидела рядом. В течение долгого времени никто из нас не произносил ни слова. Мы с матерью неотрывно следили за руками бабушки, за ее изящными пальцами, украшенными крупными перстнями.

Потом бабушка вздохнула и сказала:

— Пожалуй, нам пора выпить кофе.

Моя мать пошла его варить, позволяя бабушке делать ей сколько угодно замечаний и без конца давать бессмысленные указания:

— Не ставь кастрюлю на эту полку! Ради бога, режь на доске!..

Разумеется, я никому ничего не сказала о той хижине в заброшенной деревне, о крошечной комнатке, освещенной огнем очага, сломанном столе, бочонке, полном монет, ковре из сухих цветов, рядах кувшинов, бутылок, горшков — об этих опустевших сосудах-подношениях, глиняных, фарфоровых, стеклянных, каменных, с прилепленными воском крышками, пробками и затычками, с горлышками и носиками, покрытыми паутиной. Я ничего никому не говорила о том, как огонь в очаге отбрасывал странные тени и высвечивал бока этих сосудов и все они, эти кувшины и бутылки, что-то пели. Не сказала я и о бесчисленных изображениях Биса, свернутых в трубки, точно древние папирусы, и стоявших у стены. Я никому не рассказывала, как пообещала хранить молчание, потребовала в ответ того же, опустилась в этой комнатке, которой для всего остального мира и не существовало вовсе, на колени и втайне вскрыла тот заветный пакет.

Я обнаружила в нем бумажник деда, его шляпу, перчатки и докторский халат, аккуратно сложенный пополам. А вот «Книгу джунглей», которую, собственно, и искала, я там не нашла. Ее пропажу я горько оплакала еще в той жарко натопленной маленькой комнатке на горе. Да и потом мне понадобилось немало времени, чтобы смириться с тем, что дедова книга исчезла, пропала насовсем, ее нет ни в кармане его пальто, ни вообще в нашем доме — ни в ящиках письменного стола у него в кабинете, ни на полках в гостиной.