Жена журавля

Табличку эту Кумико поместила на полку в один ряд с остальными. В каждом углу комнаты она зажгла свечи, и таблички поблескивали в теплых отсветах пламени, точно миниатюрные солнца в храме древней богини.

— Странный вышел финал, — сказал Джордж. — Вулкан разрушил себя собственной яростью, так и не дотянувшись до госпожи…

— Возможно, такой финал даже лучше для них обоих, — заметила Кумико. — Хотя и печальный, да. Но в каком-то смысле это вообще не финал. Все истории начинаются до того, как начаться, и не заканчиваются никогда…

— Что же с ними происходит потом?

Вместо ответа она взяла его за руку, вывела из гостиной и утянула по ступенькам туда, где стояла их уже общая кровать. Это не было похоже всего лишь на плотскую страсть, но когда они оба разделись, она прижалась к нему всем телом и погладила его по волосам. Он заглянул ей в глаза. Отражая луну, те сияли золотистым светом.

— Кто ты? — спросил он ее. — Я тебя знаю?

— Поцелуй меня, — только и ответила она.

Так он и сделал.

А внизу, в гостиной, всё горели свечи, пламя подрагивало и плясало. Одна свеча, впрочем, оказалась с изъяном. Горела неровно, довольно скоро прогорела лишь с одной стороны, и воск растекся по старому кофейному столику Джорджа. И это было б еще полбеды, но сама свеча потеряла баланс и начала медленно заваливаться набок, все ниже и ниже.

Через какое-то время Джордж, вынырнув из океана невозможной нежности и блаженства, на секунду даже принесших осознание, будто счастье в его жизни вполне возможно, сел в постели. Кумико сонным голосом спросила, куда он.

— Надо бы задуть эти свечи, — ответил он.

Но было уже слишком поздно.

Пожар начался так (2).

Когда Кумико поместила на полку последнюю табличку, Джордж задул зажженные ею свечи, и они отправились в постель. Они любили друг друга медленно, почти печально, но с такой нежностью, что на секунду Джордж решил, будто они наконец-то преодолели то странное, мистическое испытание, которому он даже названия не мог подобрать, и благополучно добрались до спасительного берега. Он заглянул ей в глаза. Отражая луну, те сияли золотистым светом.

— Кто ты? — спросил он ее. — Я тебя знаю?

— Поцелуй меня, — только и ответила она.

Так он и сделал.

Позже они заснули, а потом Джордж, не просыпаясь, встал.

Он спустился по лестнице неуверенной походкой лунатика. В темной гостиной приблизился к самой первой табличке («Она родилась от дыхания облака…»)и схватил ее с полки. Небрежно швырнул на кофейный столик. Потом схватил вторую табличку и швырнул ее туда же, на первую. Так он швырял таблички одну за другой, пока не дошел до последней, законченной только что. Ее он поместил на верхушку этой пирамиды из табличек, теперь уже перебитых и разлетевшихся на осколки, отрывки бумаги и перья.

Все так же в темноте он нашарил коробку спичек, которыми они зажигали свечи. Достал одну спичку, чиркнул и, хотя зрачки его тут же сузились от неожиданной вспышки, не моргнул, не сощурился и даже не отвел взгляда в сторону.

Он поднес горящую спичку к основанию груды. Вязкий пластик — основа табличек — сначала никак не хотел разгораться, но потом занялся слабым голубоватым пламенем, которое охватило бумагу, перекинулось на перья и стало разгораться все ярче, распадаясь на жадные огненные языки.

Отбросив спичку, Джордж повернулся, вышел из гостиной и начал подниматься по ступеням, пока пламя набирало силу.

Ничего из этих событий он никогда бы не вспомнил и никогда бы в них не поверил, расскажи ему кто об этом, с его нулевым опытом сомнамбулизма. Как бы там ни было, он поднялся в спальню, забрался под одеяло, положил голову на подушку, прижался к Кумико и снова закрыл глаза — так, будто никогда их и не открывал.

Пожар начался так (3).

Пока Джордж и Кумико спали наверху, таблички смотрели друг на друга с книжных полок в темной гостиной. Они рассказывали историю о госпоже и вулкане, которые были и меньше, и больше того, как их звали. История их была рассказана пером и бумагой, но сейчас только перья, казалось, подрагивали и шевелились, точно на слабом ветру.

Вот одно перо отцепилось от таблички и взлетело в воздух, танцуя и кружась в капризной спирали.

Вот уже и второе перо, с другой таблички, заплясало вокруг первого.

А потом третье, четвертое — и вскоре уже целая волнаперьев хлынула с полок, вертясь и кувыркаясь, слипаясь вместе и разлетаясь опять, хватаясь друг за дружку, точно утопающие за соломинку. Постепенно они стали собираться в центре комнаты, между ними пробежали какие-то искры, будто маленькие молнии в грозовом облаке из птичьих перьев.

Внезапно по всему облаку пробежал световой разряд; все эти перья словно устремились к одной и той же точке пространства — и сложились вокруг этой точки в огромную белую птицу, с распахнутыми крыльями, гордо выгнутой шеей и головой, откинутой назад то ли в экстазе, то ли в ужасе, то ли в ярости, то ли в горе…

А потом она взорвалась. Рассыпалась на мириады искрящихся перьев, и все эти искры полились на шторы, на книги, на деревянную мебель, поджигая их, пока наконец…

Пожар начался так (4).